Виктор Конецкий - Tom 5. Вчерашние заботы

Ну, а о чем думает капитан? По своему опыту судя, ни о чем. Даже о холоде и ледовых сталактитах под носом не думаешь. И вообще, тебя как бы нет на свете в обычном смысле. Ты весь в окружающей обстановке, и за собой самим тоже наблюдаешь со стороны, как за включенным в эту обстановку обстоятельством.

Кроме сигналов, которые дает глаз в мозг: «Право-лево-стоп-назад-вперед», откуда-то поступают еще такие: «Устал! — Пятый час на посту! — Не забывай, что устал! — Осторожность! — Проси ледокол сбавить ход! Черт с ней, с этой „Перовской“, пусть налезает на хвост!»

И все эти самокоманды проходят «на автомате», без членораздельности, которую сейчас вынужден наносить на бумагу в виде отдельных слов и предложений.

И вот выходим в полынью. Сразу чувствуешь и холод, и себя уже не извне, а из собственного нутра. И прислушиваешься к разному интересному, и вспоминаешь что-нибудь…

Почему-то положили в дрейф, хотя лед на востоке вроде бы разреженный. Арнольд Тимофеевич (в адрес ледоколов и вообще мирового прогресса):

— Вот на железных дорогах в тридцать девятом за простой вагонов сразу и без всяких судов — за решетку, а эти пошлые атомы что делают?

Рублев (копируя интонации старпома и очень серьезно):

— Арнольд Тимофеевич, а это факт, что финны в тридцать девятом по такому же пошлому льду, как мы сейчас прошли, на лыжах подбирались к Архангельску и вырезали ятаганами наши караулы?

Старпом, который, как я говорил, вовсе не чувствует не только юмора, но часто и злобной иронии в свой адрес, не сечет:

— Смешно слышать от старшего рулевого! Финляндско-советский вооруженный конфликт не захватил Архангельск. Я вам приводил подобные факты, но вовсе не такие, на материале Кронштадта. И нечего вам здесь околачиваться. Следуйте перебирать картофель!

Картошка, гниющая в хранилище, — вторая после взятия радиопеленгов кровная забота старпома. Сегодня прибавилась третья: график стояночных вахт в Певеке. Он корпит над списком очередности вахтенных у трапа с тщательностью и въедливостью Пиковой дамы, раскладывающей пасьянс в ожидании прибытия Германна, ибо панически боится Певека и длительной стоянки вплотную к берегу, то есть контакта наших молодцов с местным населением и винно-водочными изделиями.

Фома Фомич мучительную работу старпома по раскладыванию пасьянса стояночных вахт официально одобряет, но, в силу большого опыта, отлично понимает, что все эти графики при столкновении с чукотской жизнью полетят к якутской прабабушке и превратятся в кроссворд, который не распутают даже французские энциклопедисты класса Дидро.

Картофельным же вопросом старпом Фому Фомича все-таки умудрился довести до реакции на быстрых нейтронах. Ведь два часа ходовую вахту Арнольд Тимофеевич стоит со мной и два с Фомичом. И вот, когда в тяжеленном льду Фомич швейным челноком пронзает рулевую будку взад-вперед, с крыла на крыло, а ему под руку, и под ноги, и под все другие места старпом пихает вопрос переборки картофеля, приговаривая еще: «Разве это лед?.. Не лед это, а перина… Вот в тридцать девятом мы шли, так это был лед!..» — то старый его друг-покровитель, регулярно пропихивающий фотографию Степана Разина на Доску почета, выдает такую реакцию, что даже белые медведи вздрагивают за дальними ропаками.

Арнольд Тимофеевич, однако, продолжает бормотать: «В тридцать седьмом профессор Визе предсказал легкую арктическую навигацию и статью напечатал в „Правде“: „Арктика-кухня погоды“ называлась. Ну, наприглашали сюда иностранцев, а кухня-то раньше всех сроков возьми да замерзни, и весь иностранный флот замерз, зазимовал — валютой им плати! Ну, Визе и посадили».

Я говорю, что профессора Визе никогда не сажали, и доказываю это. Такие вещи Арнольд Тимофеевич умеет не слышать. То есть он слышит, но продолжает так, будто в чепухе его не уличили: «Да, и „Урицкий“ замерз, на котором я в тридцать девятом плавал. На нем три тетки зимовали. За ними ухажеры с ножами гонялись…»

Люди поколения старпома редко вспоминают тридцать девятый год хотя бы потому, что война отбила память на такое далекое геройство. Где и как он воевал? Очень любит жуткие и бандитские истории про ножи и убийства, и про расстрелы, и про волевую жестокую строгость: «В войну одного нашего командира и старпома расстреляли — на десять минут в точку рандеву опоздали. На наших глазах шлепнули — перед строем».

Такие рассказы как бы приобщают и его к миру сильных и беспощадных. И крепко ему врубилось, что уж когда свои по своим перед строем стреляют, то никакого нюанса, что промахнутся, нет…

Особенно отвратно видеть и слышать Спиро Хетовича, когда на карте вокруг имена Русанова и Лонга, Толля и Норденшельда; когда вокруг полно могил самых лучших из лучших, самых сильных и решительных.

Сегодня я груб: дважды раздолбал старпома за пустые разговоры на мостике и несоблюдение дистанции. Он груб с безответными подчиненными, а я наплевал на его седины.

После вахты слушаю Пекин. Поют песни. Одна называется: «Я люблю свой танк!» В песне говорится о том, как любовно китайские танкисты ухаживают за стальными боевыми машинами. Другая — «Мы — прекрасные связисты!». В ней о том, как на необъятных просторах родины повсюду раздаются звонки красных связистов. И очень красивый женский голос поет.

И опять думаю банально и монотонно, как в мире все связано. «Полосатый рейс» в КНР объявлен антикитайской провокацией, пародией на теорию великого кормчего о «бумажных тиграх». И узнал я об этом из статьи Константина Симонова, который сейчас плывет в двух кабельтовых от меня…

На караване событие: поэт собирается на экскурсию.

«Ермак», я «Комилес»! Как слышите?»

«Отлично».

«Товарищ Симонов согласен посетить ваше судно».

«Очень рады! Можем послать вертолет».

«Нет, вертолет товарищ Симонов не хотел бы. Он считает, летчики и так устают».

«Ясно. Вот отставшие выйдут в полынью, ляжем в дрейф. Катер пришлем».

«Вас понял, но сейчас еще рано. Товарищ Симонов с шестнадцати до семнадцати отдыхает. Как поняли?»

«Вас поняли. Катер подойдет в семнадцать двадцать! По каравану! Ложимся в дрейф».

«Комилес» вас понял!»

«Гастелло» вас понял!»

«Державино» вас понял!»

И так далее.

Все шесть судов каравана разбредаются в разные стороны, и кто тыкается носом в кромку льдины, кто просто стопорит.

Вода в полынье густо-синяя, выходит солнце. Льды такие белые, что заставляют вспомнить о снежной болезни.

Красотища неописуемая.

Ермаковский катер с Симоновым на борту кинжалом вспарывает синь полыньи.

Караван впитывает незабываемые впечатления и с приятностью перекуривает неожиданную задержку.