Виктор Конецкий - Том 6 Третий лишний

Спустя две недели после суда, когда Хаустов прилетел во Владивосток, он угодил на похороны Юры Солоницына — путь останков через Японию оказался тоже достаточно долгим.

Тело лежало в клубе моряков в шикарном гробу. Сквозь прозрачную крышку видно было совсем живое и спокойное лицо Юры. За тысячу долларов канадцы все сделали в самом лучшем виде. Юра был в свежей рубашке и в тужурке с капитанскими нашивками. Даже цветы в гробу выглядели совсем свежими — они тоже прилетели из Канады в обработанном какой-то химией, свежем виде.

Претензий со стороны валютного отдела пароходства в адрес Хаустова не поступило.

У Николая Гавриловича я плавал старшим помощником на т/х «Пионер Выборга» в 1974 году на Континент и в Англию.

У капитана хранились в огромном ящике все документы по аварии в проливе Актив-Пасс. Я хотел написать о столкновении и поведении наших моряков на суде. Но… значительная часть документов была на английском языке. Я просил Николая Гавриловича перевести, но он на хорошем русском посоветовал мне идти подальше и там — вдалеке — учить английский язык. Сам он в свободные часы отрабатывал перед зеркалом артикуляцию испанского.

В нашу последнюю встречу, незадолго до смерти, Николай Гаврилович сказал мне то, что не раз я слышал от него за долгие годы нашего знакомства:

— Да, тогда на суде победа была полной… Но знаете, Виктор Викторович, снятся мне и новорожденный, и девушка шестнадцатилетняя, и паром этот чертов, расплющенные автомобили, бензин потоком… Почему мы не заполыхали? А ты знаешь, что у меня в первом трюме было? И сейчас страшно вслух сказать. В Японии вручили сертификат на химикалии в первом номере — взрыв при соединении с морской водой. А воткнулись-то носом! Я же каждую секунду жду, что о воде в первом трюме доложат. И не решить никак: «Говорить?! Не говорить?! Говорить?! Не говорить?!» На пароме такая паника начнется — пятьсот пассажиров! Они и так ждут, когда бензин полыхнет или судно перевернется…

Свой последний рейс капитан Хаустов совершил за год до внезапной кончины от инсульта 13 августа 1997 года.

2000

В незавершенной поэме «Езерский» Пушкин, сетуя на то, что «исторические звуки нам стали чужды», писал:

Ведь нет ничего на свете неповторимее любой самой обыденной семейной хроники.

Ведь, кажется, нет ничего полезнее и насыщеннее для души пишущего человека, нежели рыть архивы предков.

И вот уже сколько лет лежит под диваном в соседней комнате чемодан с бесценностями, сохраненными матерью иногда и с риском для жизни, а я… боюсь его открыть. Зато, хотя у меня есть на житье деньги и хотя никто никуда не гонит, через месяц поплыву в Арктику.

Мой дед Дмитрий Иванович Конецкий родился в 1840 году.

Умер в 1909-м. Похоронен на Волковом кладбище.

Узнал об этих датах недавно от двоюродной сестры Тамары Сергеевны Васильевой. Она слепа — с блокады. И сказала о деде случайно — считала, я и так все это знаю. А я ни черта не знал, ибо никогда никого из дедов вживе не видел и как-то и позабыл про то, что они где-то и когда-то были. А тут, ясное дело, поразился. 1840 год! Чуть было Пушкина Дмитрий Иванович не застал!

Поехал на кладбище, опять-таки с удивлением поняв, что Волково кладбище от «волка» — бегали там серые и логова рыли.

Деда, конечно, следа не нашел, но наткнулся на замечательную могилу «Смотрителя Волкова Православного кладбища Александра Андреевича Худякова — скончался 7 июня 1879 года на 45-м году». Эпитафия: Прохожий! Здесь лежит смотритель. Живых он в горе утешал, А мертвых в вечную обитель Сам каждодневно провожал. 17 лет он здесь трудился, Квартиры мертвым отводил. Когда ж он с жизнью распростился И бренный труп его остыл, Он сам в квартире стал нуждаться! Таков, знать, час уже пришел. А новый… квартиру здесь ему отвел.

Там, на кладбище, я и решил, что заберу в рейс пару папок с материнским архивом.

Ночью с 21 на 22 июня 1941 года — ровно тридцать восемь лет назад, ибо сегодня 22 июня 1979 года, — мы находились на даче на хуторе близ гоголевской Диканьки. Около четырех часов утра мать разбудила меня и брата, и мы вышли во двор, где справа были клетки со спокойно пока жующими кроликами, слева хлев со спокойно пока жующими коровами; а с запада, из-за реки Ворсклы (в памяти осталась строка хохлацкой песни: «Ворскла — ричка невеличка, тече здавна, дуже славна, не водою, а вийною, де швед полиг головою…»), из-за кукурузных полей, по чуть светлеющему небу, очень низко, пригибая все торжествующим ревом, шли на Харьков или Киев эскадрильи тяжелых бомбардировщиков; и мы отчетливо видели черные кресты на их крыльях.

— Война, — сказала мать и зарыдала. Она знала, что говорит, потому что Первая мировая застала ее во Франции, и она добиралась на родину через Скандинавию, и уже с тех пор запомнила германские опознавательные знаки на аэропланах.

И вот когда мы потом среди тысяч и тысяч других беженцев на подводах, запряженных быками, тащились на восток, то вокруг невыносимо тягостно мычали недоенные коровы. Они шагали, растопырившись над своими раздувшимися до синевы (как будет множественное от «вымя»?) и мучительно мычали в раскаленные украинские небеса.

И хотя страшно вспоминать это бегство, этот исход полусумасшедших от страха толп, я все-таки вспоминаю и смешное. Так и маячат перед глазами самые упрямые существа на свете — козы и козлы. Думаю, нет ничего более тормозящего, нежели коза, которая привязана за рога веревкой к задку телеги и всеми четырьмя ногами упирается в дорожную грязь или пыль.

У Сергея Орлова есть стихотворение «Станция Валя». Легким именем девичьим Валя Почему-то станцию назвали. Желтый домик, огород с капустой, Поезд не стоит и двух минут, На путях туманно, тихо, пусто… Где ты, Валя, проживаешь тут?

Станции Валя нет. Есть полустанок.

На этот полустанок вышел эшелон с детьми, которых сперва умудрились эвакуировать на запад — навстречу немцам, а потом кое-кого успели собрать и отправить на восток — обратно в Ленинград.

Этим эшелоном возвращались домой с украинской дачи и мы.

На соседних путях стоял санитарный эшелон, битком набитый ранеными. Он прорывался в тыл.

От полустанка до лесной опушки было метров пятьсот. Из-за леса вывернулся немецкий истребитель-бомбардировщик. Люди посыпались из вагонов и побежали к лесу.

Точно помню:

Очень долго ждал мать у подножки вагона. Уже все повыскакивали, а ее нет и нет. И я думал, что она вещи собирает, — это в ее характере было: собирать вещи в самой неподходящей обстановке и очень долго. И я оказался близок к истине, но собирала она не вещи в смысле вещичек или чемоданов, а показалась, наконец, на площадке вагона с огромным пуком наших пальтишек и пледом. Руки ее едва сходились на этом пуке, который она, естественно, прижимала к груди и животу. А надо-то было спуститься по трем высоким вагонным ступенькам. Как по ним без рук спустишься? Да еще лицом в поле — а она именно так решила вылезать.