Юрий Рытхэу - Белые снега

Он завидовал Косыгину, который, казалось, чувствовал себя в Ленинграде спокойно и уверенно, как будто он всю свою жизнь прожил в большом и шумном городе, как будто и не было на свете никакой Чукотки, с ее леденящими ветрами, бесконечными снежными просторами и ослепительно щедрым солнцем.

Так, в волнениях и заботах, в напряженных занятиях на подготовительном отделении, шли дни за днями.

Однажды, когда Пэнкок сидел и корпел над домашним заданием, в комнату ввалился веселый, неунывающий Анемподист и прямо с порога выпалил:

— Нас приглашает Богораз!

— Кого? — не понял Пэнкок.

— Да нас с тобой… Вернее, тебя…

— Нас? Меня? Сам Вэип? Да ты знаешь, Анемподист, что это за человек?! Он ведь жил у нас на Чукотке, в наших ярангах жил! Сказки наши, песни записывал… Старики о нем легенды слагают. Встретиться с ним — все равно что живую легенду увидеть…

На следующий день Косыгин с Пэнкоком отправились к Владимиру Германовичу. «Живая легенда», как выразился Пэнкок, оказался бодрым старичком с маленькой белой бородкой и близорукими глазами. Он подал гостям руку и протяжно произнес:

— Е-е-ттык!

— Ии, мытьенмык, — ответил Пэнкок, отметив про себя, что Вэип говорит на северном наречии, где слова произносят немного нараспев. В Улаке смеялись над таким говором, считая его отклонением от исконного чукотского языка.

— Русский разговор знаешь? — опросил Пэнкока Богораз.

— Знаю, — ответил Пэнкок.

— Тогда будем говорить по-русски. Разговорный чукотский я, честно сказать, подзабыл, а тебе полезно поупражняться в русском, — предложил профессор и повел гостей в кабинет.

В кабинете Пэнкок увидел такое множество книг, что не удержался и изумленно воскликнул:

— Какомэй! И вы все это прочитали?

— Почти… — улыбнулся профессор.

Женщина принесла чай. Пэнкоку понравилось, что в квартире профессора соблюдались чукотские обычаи: женщины не лезли к мужчинам со своими разговорами. А беседа была серьезной: профессор показывал им проект чукотского букваря. Название Пэнкок сразу же одобрил — «Челгыкалекал». Пэнкок бережно взял в руки будущий букварь и… растерялся: он не мог прочитать там ни одного слова.

— Это какая-то другая грамота, — испуганно сказал он.

— Мы остановились на латинском алфавите, — объяснил Богораз, — так как русский не может выразить все оттенки и фонетические особенности не только чукотского, но и других языков народностей Севера.

— Но мы учились по-другому, — робко заметил Пэнкок. — По русскому алфавиту нас учил Сорокин…

Он вытащил тетради Сорокина, показал профессору записи.

— Это интересно, любопытно, однако, — проговорил Вэип.

У Богораза чай пили из стаканов, вставленных в специальные металлические чехлы, чтобы не обжечь руки о горячее стекло. Сахар был мелкий, и его надо было растворить в чае. Это было непривычно, и чай терял свой настоящий вкус.

— А как вы обходитесь с гортанным смыком?.. Ага, обозначаете дополнительным знаком? Это любопытно. Молодец ваш Сорокин, — откидываясь в кресло, сказал Богораз. — Должен вам признаться, некоторые мои коллеги склоняются в пользу кириллицы… Однако есть опасения, что двойное использование одного и того же алфавита и в русском и в местном языке может внести путаницу и затруднить процесс обучения грамоте. И все-таки любопытно, — снова повторил профессор. — Очень даже любопытно…

— Ну, а что ты все-таки думаешь? — Богораз повернулся к Пэнкоку.

— Русский, конечно, удобнее, — ответил Пэнкок. — Потому что он понятнее нам, и язык русский, потом, легче учить.

— А ты как считаешь? — обратился Богораз к Косыгину.

— Я… тоже думаю, русский…

Богораз накрыл рукопись ладонью.

— А может быть, ваше мнение основано на том, что вы не знаете латинского алфавита? А, друзья?

Косыгин с Пэнкоком переглянулись. Одно они могли сказать твердо — латинский алфавит запутает тех, кто уже начал учиться грамоте на основе русской графики. Но… профессор, видимо, знает лучше… Ребята еще раз взглянули на незнакомые буквы: «Нет… какие-то они чужие, стоят, словно ощетинившиеся солдаты, вооруженные копьями».

Прощаясь, Богораз сказал:

— Послезавтра в Академии наук состоится совещание по проблемам Северного морского пути. Я приглашаю вас. Приходите.

По дороге в общежитие Пэнкок думал о только что увиденном проекте букваря.

— Мне совсем не понравилась новая грамота, чужая она нам, непривычная… Чувствую я это, — поделился он мыслями с Анемподистом.

Косыгин молча кивнул головой. Вид у него против обыкновения был невеселый. Видно, и его задела за живое эта странная латинская грамота.

В Академию наук отправились пешком. Шагали по Дворцовому мосту. Посередине реки Пэнкок остановился, подошел к перилам. Внизу стремительно бежала темная вода. Течение было сильное, как у Одиноких скал у мыса Дежнева.

— Нравится тебе Нева? — спросил Косыгин. — Как Анадырь.

— Нравится, — ответил Пэнкок. — Только плохо, что тут ни нерпы, ни моржа нет.

— В Ладожском озере, говорят, есть тюлени. Только это далеко… километров шестьдесят, наверное, будет…

Пэнкок обрадовался:

— Вот поохотимся! На хорошей упряжке туда быстро можно добраться! Да и торосов на реке не бывает. Вдоль берега можно проложить хороший нартовый путь. Зимой как-нибудь выедем с тобой на рассвете, к полудню уже будем там. Найдем разводье и засядем… Вот полакомимся!

Пэнкок, увлеченный предстоящей охотой, восторженно взглянул на друга — тот чуть иронически улыбнулся, и радость Пэнкока тут же улетучилась. Он представил себе, как по Неве мчится собачья упряжка с охотниками… Да и где взять здесь эту упряжку, ружья, эрмэгтет…

Пэнкок тяжело вздохнул:

— Однако времени у нас не будет… Заниматься надо… ну, пошли…

Швейцар в Академии оказался строгим: он никак не хотел пускать Пэнкока, у которого не было галош. (Пэнкок носил торбаза, потому что ноги в ботинках нестерпимо болели после прогулок по каменным мостовым Ленинграда.)

На помощь пришел профессор Богораз:

— Пропустите этого молодого человека! Он в своей национальной обуви!

— Так бы сразу и сказали, — проворчал швейцар.

Вообще этот седовласый старик нагнал страху на Пэнкока. Даже бывалый Косыгин и тот растерялся: ему такого еще не доводилось видеть. Человек, принимающий одежду, показался им важным и серьезным. Особенно сильное впечатление произвела на них его форма. Мундир его был украшен золотом, а на голове красовалась роскошная синяя фуражка. Даже капитан парохода, на котором они плыли во Владивосток, в своем кителе и белоснежной рубашке не выглядел так внушительно, как этот старик.

На лестничной площадке на степе висела огромная картина, словно составленная из разноцветных камешков. Пэнкок остановился перед ней в изумлении. Картина изображала военный эпизод: на первом плане какой-то усач верхом на лошади, видно, выкрикивал воинственные ругательства, а вокруг него толпилось множество людей, тоже на лошадях.