Виктор Конецкий - Том 5. Вчерашние заботы

Арктическую навигацию 1949 года я отплавал на ледоколе «И. Сталин». Капитаном того флагмана советского арктического флота был в то время знаменитый Владимир Иванович Воронин. Он прославился трижды. Впервые — участвуя на ледокольном пароходе «Георгий Седов» в поисках экспедиции Умберто Нобиле, потерпевшей аварию во время полета на дирижабле «Италия» к Северному полюсу. Вторично — когда он впервые в истории прошел на ледоколе «Сибиряков» весь Северный морской путь за одну навигацию. И в третий раз его имя прогремело на весь мир в связи с челюскинской эпопеей.

В середине тридцатых Воронина знал почти каждый. Его имя не сходило со страниц газет и журналов. О его подвигах не уставало говорить радио. Завистники и остряки сочиняли о нем анекдоты и куплеты вроде: «Капитан Воронин судно проворонил и за это орден получил. Шмидт сидит на льдине, словно на перине…» и т. д. и т. п. А для нас, мальчишек, самым любимым занятием была игра в челюскинцев. И каждый мечтал хоть одним глазком взглянуть на легендарного капитана.

Мне повезло. В течение пяти месяцев я видел его почти каждый день. Не раз разговаривал. А однажды он потряс меня на всю жизнь.

Это было так. Однажды я заскочил в радиорубку узнать, нет ли долгожданной весточки из дома.

Вахтенный радист Валя Сивков отрицательно мотнул светловолосатой оседланной наушниками головой и, закончив регистрировать в вахтенном журнале только что принятую радиограмму, протянул ее мне: «Будь другом, отнеси быстрей Владимиру Ивановичу».

Что это было за сообщение — то ли аварийная с парохода «Казахстан», столкнувшегося с плавучей льдиной и получившего пробоину, то ли распоряжение штаба моропераций взять под ледовую проводку очередной транспорт — не помню. Сохранилось в памяти только впечатление — что-то важное, срочное.

На мостике капитана не оказалось. «У себя, — сказал вахтенный штурман. — Как суда на чистую воду вывели, пошел отдыхать».

Постучав в капитанскую спальню и не получив ответа, я, чувствуя, как бешено заколотилось сердце, осторожно открыл дверь. В глаза бросился висевший на стуле китель с золотыми погонами капитана второго ранга, тарелка с ломтями трески на тумбочке, глубокие кожаные галоши. Сам капитан в сером свитере, черных морских брюках, заправленных в белые шерстяные носки, лежал на боку, подложив под голову руку. Облизав пересохшие губы, я сделал шаг. Замешкался, не решаясь тревожить уставшего героя моего детства. И вдруг почувствовал, что теряю сознание. Над постелью капитана висела… икона!

Если бы в постели я обнаружил клыкастого усатого моржа или даже самого белого медведя, вряд ли это могло меня так ошарашить. Теперешним людям этого не понять. Но я рос в водопаде оголтелой антирелигиозной пропаганды, разрушения храмов, ожесточенной борьбы с «поповщиной». И даже когда оформлялся в пароходство, в «предбаннике» отдела кадров слышал, как только что уволенный кочегар жаловался: кто-то настучал, что у него наколка на плече — крест и надпись «Боже, храни моряка» — вот, гон дали. А тут! Всемирно известный! Самый главный в Арктике! И уж, конечно, коммунист! — в чем никаких не могло быть сомнений… И икона?!.. Нет! Такого никак быть не могло. Не могло никак!

Будить Владимира Ивановича не пришлось. Он спал чутко. И только я приблизился: открыл глаза, спустил ноги с койки, сунул их в кожаные галоши, взял из моей руки телеграмму.

В радиорубку я возвратился словно чокнутый. «Что? Что случилось?» — испуганно уставился на меня Валя Сивков. Я молчал, так и не решив, была ли это явь или галлюцинация. Валя догадался сам: «Икона? — и рассмеялся: — Не пугайся. Об этом все же знают». И рассказал такую байку.

Случилось это будто бы в Кремле. На банкете в честь спасения челюскинцев. За столом вместе с членами Правительства сидели Шмидт и Воронин. В честь героических полярников звучали тосты.

Внезапно товарищ Сталин спросил: «Товарищ Воронин, как же так? Герой, известный стране человек и до сих пор не в партии?» Воронин вроде бы ответил: «Товарищ Сталин, я всем сердцем, всей душой с партией. Поверьте! За генеральную линию жизнь готов положить. Любой приказ партии выполню. Но я верующий».

Тут товарищ Молотов, решив, по-видимому, что возразить товарищу Сталину никто не посмеет, собрался произнести тост в честь нового члена партии, но Сталин его остановил: «Не торопись. Не может он в партию. Верующий». «Вот и икона у него поэтому,» — пояснил Валя.

После возвращения из Арктики я с ледоколом «И. Сталин» расстался. Плавал на других ледоколах, почти год на Дальнем Востоке. Когда же возвратился, громом поразило известие: капитан Воронин вступил в партию! На все мои расспросы знакомых сталинистов — как да почему — ответа я не получил. Все только пожимали плечами, разводили руками, и на лицах я читал полное непонимание.

А через несколько месяцев я снова увидел Воронина. В последний раз. Произошло это в 1952 году, в арктическом порту Диксона, куда ледокол «Ленин», на котором я тогда работал, заходил бункероваться. В маленьком портовом клубе мы прощались с капитаном. Он умер от кровоизлияния в мозг, случившегося прямо на мостике, во время буксировки ледоколом лихтеров.

Я стоял у гроба кумира своего детства, вглядывался в его лицо. Он так и остался для меня загадкой.

05.04.97. Леушев Ю. В.

Пушкин

Я завидую способности Фомича до пятидесяти пяти лет сохранять свежесть страха. Он, например, радировал Шайхутдинову уже две РДО, где канючит на неправильность ранней посылки в Арктику слабых судов нашего типа.

Мы уже стрела в полете, никто наше движение остановить не может, и смысла в стенаниях Фомича никакого нет.

Правда, если быть честным, мне тоже иногда кажется, что наша «операция может оказаться опаснее болезни», как говорят хирурги. Очень уж трудно идем. Арктика ныне тяжелая — беременна льдами, как лягушка икрой.

В 02.00 расстаемся с «Ворониным» и «Пономаревым» — они продолжают идти на юг, к Хатанге, а мы ложимся на восток вослед за «Комилесом».

Льды идут за нами с левого борта, то исчезая, то вновь показываясь, как голодные волки за стадом карибу. И точат зубы, мерзавцы. В двадцати часах ждут нас уже дальневосточные ледоколы «Адмирал Макаров» и «Ермак».

…Когда ледяное поле тихо-мирно дрейфует в глубоком летаргическом сне и год, и два, а потом вдруг с полного хода наезжает на него грубиян-ледокол, то льдины встают на попа с таким ошарашенным видом, что вспоминается картина великого Репина «Не ждали»…

Сегодня ненароком сказал при Дмитрии Александровиче, что меня заинтересовала знаменитая их Сонька и что она как бы плывет с нами, потому что ее каждый и часто вспоминает (есть, например, подозрение, что РДО «Эльвиры» — ее работа).