Мустай Карим - Долгое-долгое детство

— Мне с тобой и на земле хорошо. Что мы на этой звезде оставили? Я и так свое имя не люблю. Только тебя люблю.

Опять та птица, угомону ей нет, на сей раз дважды пропела: «Чьють-чуть!»

— Душа всю жизнь томилась, тебя искала.

— Кто ищет — найдет, любимую обоймет, — пропела женщина. И та птица тоже, вслед за ней, свою песню повторила: «Чьють-чуть!»

— Ты смеешься, Ак-Йондоз, а я вот все время в тоске, — пожаловался мужчина.

— Говорю же, когда я с тобой, нет для меня ни горя, ни страха. Они там, в другом месте.

Богатырь Марагим, неся Ак-Йондоз, как малого ребенка, на руках, прошел рядом со мной. Меня они не заметили. Я смотрел, как они уходили вверх, и в ту ночь впервые догадался, почему взор влюбленных не в травяную тлю упирается, а в небо к беркуту рвется. Сам почувствовал, отчего они на высоту, на вершины гор стремятся. И словами этого не расскажешь, не объяснишь.

Затихли шаги, и пустой, неуютной стала ночь, весь звездный мир потускнел над головой. Сам я здесь стою, а душа моя за ними увязалась. Красивые их голоса, речи зачаровали меня. Только не понравилось, что Марагим Ак-Йондоз, как ребенка, на руках носит. Крепко не понравилось. Та тоже — своих ног будто нет.

Через сорок три года в горах Чехии на закате солнца я опять будто их увидел… Марагимовой стати молодой парень нес на вытянутых руках любимую и бегом, без тропок и дорог поднимался по крутому склону. А сам смеется. Мне понравилось это. Очень понравилось. «Молодец, джигит, молодец», — сказал я про себя. В это время мы с Раузой, взявшись под руки, по извилистой тропинке осторожно спускались вниз. «Молодец, джигит!» — повторил я и оглянулся еще раз. К поздней моей досаде, никого я вот так на руках в гору не возносил. Сейчас-то с радостью бы понес — да уже не под силу. А если бы даже и под силу — уже не под стать, люди смеяться будут. В гору, оказывается, тоже в свое время, когда положено, всходить надо… Еще раз оглядываюсь я, всматриваюсь в давнюю даль — на сорок три года назад, и говорю: «Молодец, Марагим, молодец!»

Прошли мимо Марагим и Ак-Йондоз, и будто разошлась немного ночная тьма. Казалось, там, где они идут, страхи разбегаются, сомнения в траву уползают. Я шагнул было вслед за ними, но опомнился и медленно побрел домой. Вскоре я зачем-то снял фуражку. Что-то упало и прогремело по камням. Это был коробок со спичками. Видно, спрятал я его в фуражку и забыл.

…Сейчас я думаю: если бы этот коробок сразу нашелся, то какую большую радость тех двоих спугнула бы, какую великую тайну осветила одна неосторожно чиркнутая спичка.

Как такую тайну в себе удержать? День терплю, два терплю. К третьему дню все терпенье вышло. Хоть на минарет мечети лезь и оттуда вместо азана кричи.

Я выбрал момент, когда Старшая Мать была одна, и вызвал ее в сарайчик.

— Что, синнай, сметаны захотел? — спросила она.

— Нет, Старшая Мать, у меня тайна есть, хочу тебе рассказать.

— Уж верно, особенная тайна, если даже от сметаны отказываешься.

— Особенная, Старшая Мать. Слухи-то, про Марагима и Ак-Йондоз, правдой оказались!

— Какие слухи? Откуда?

— Ну, тогда вечером… Младшая Мать… — язык споткнулся о зубы. И вовремя. Чуть-чуть мое соглядатайство не открылось. — Люди говорят… народ…

— Пустое.

— Не пустое, вовсе не пустое! Ночью, когда бычка искал, я сам их на Девичьей Горе вдвоем видел!

— Тьфу, тьфу, тьфу, дитятко! Показалось тебе. В темную ночь всякие страсти человеку видятся. Очень уж темная была ночь.

— Я и разговоры их слышал, Старшая Мать. Валлахи! Хлебом, солнцем клянусь! Что я — врун, что ли?

— Не врун. Просто ошибся ты, померещилось. Ошибка ложью не считается.

— И видел, и слышал!

— Порой человек больше нужного видит, больше положенного слышит. Полно, сынок, попусту головы себе не забивай.

Я хотел было обо всем по порядку рассказать, но Старшая Мать верить мне не собиралась, и рассказывать я не стал.

— Чему люди не поверят, того людям не рассказывай, — сказала она напоследок. — Сплетником прослывешь — позору не оберешься.

Позора мы всем домом боимся. «Пусть лучше конь под тобой падет, чем слово твое ложью окажется», — говорит мой отец. Может, и вправду все только привиделось мне? Ведь Старшая Мать так говорит.

Но разве заглушить эти голоса?.. «Любишь?» — «Люблю»… Если они даже вот здесь, в моих ушах, замолкнут, — там, на Девичьей Горе, они все равно останутся!

Почему Старшая Мать так упорно доказывала, что все это только померещилось мне, я понял только сейчас. Была у древних греков богиня — влюбленным помогала, от бед защищала. Звали ее Афродита. Конечно, моя Старшая Мать об этой богине и знать не знала, и слыхом не слыхивала. Но, сама того не ведая, она для Марагима и Ак-Йондоз той богиней стала. О милосердная Афродита улицы Серее!

Тот бычок нашелся.

Как раз подошла пора жать рожь, и мы на радостях затеяли «помочь» созвать. На печке две бочки браги с урчанием бродят. На мясо к застолью этого бесприбыльного бродягу-двухлетку назначили. На обед решили наварить три большие чаши-тепени медового катыка. Много белого хлеба напекли.

«Помочь» в жатву — сама по себе целый праздник. Весь день с жаром, ладно-дружно работают люди, а вечером одним большим застольем садятся во дворе. Мяса наедаются, шурпу хлебают. Мужчины постарше и женщины побойчее брагу пьют, джигиты же и девушки и без браги навеселе. Какой-нибудь песенный охотник, вроде Сухорукого Кашфуллы, затянет:

В песне той своя премудрость есть. Сноровистая да работящая девушка после «помочи» в цене-достоинстве быстро поднимается. Чаще и старухи-свахи, из чулка правую штанину выпустив, к ней в дом наведываются. На «помочь» зовут с выбором: чтобы днем в работе был толк и вечером за столом не оплошал. Попасть на «помочь» за почет считается. Конечно, есть и такие беззастенчивые, что и приглашения не ждут, сами являются.

Дня за четыре-пять за вечерним чаем мы перебрали соседей, родню, прикинули, кого позовем. Счетное дело я вел.

— Марагиму, наверное, скажете? — спросила Старшая Мать.

— У него… жена заболела, кажется, — сказал мой Старший брат Салих.

— Сам придет.

На листке бумаги, где я вел счет, прибавилась еще одна палочка.

— Соседей никого не обошли? — спросил отец.

— Галляма только. Все равно Хамза-молчальник из своей берлоги не вылезет, — сказал мой Самый Старший брат Муртаза.

— Придет не придет, а позвать надо. Сосед ведь. Обиды чтобы не осталось.

Я еще две палочки поставил. На том — вассалям, конец.

С восходом солнца у наших ворот кишмя кишел народ. Блестя серпами на плечах, пришли все. И Маратам тут, и Ак-Йондоз, и Хамза. Даже две-три «мерзлые ноги» здесь же топчутся. Тех, кто на меджлис [19] Меджлис — собрание, сборище. без приглашения приходит, у нас «мерзлой ногой» кличут.