Григорий Ходжер - Конец большого дома

Высокая, костистая, крупная Супчуки медленно поднялась из-за темного очага, подошла к мужу. Глаза ее за толстыми веками зло поблескивали.

— Зачем ты взял меня в жены, если ребенка… — с душевным надрывом, с отчаянием заголосила она. — Я детей хочу, я жить хочу! Я молода, я хочу детей!

— Не кричи, люди услышат, — проговорил Холгитон, сразу трезвея. — Ладно, не спрашиваю.

Холгитон устало прилег на нары и закрыл глаза. Супчуки вернулась к очагу и притихла. В мазанке наступила тишина, прерываемая тонким писклявым храпом Ганги.

Холгитон лежал с открытыми глазами; голова кружилась, но мысли текли по давно проторенному пути, как льдины несутся весной по реке, зажатые с обеих сторон берегами. В доме мертвая тишина… Если бы здесь были дети… Холгитон живет с Супчуки больше десяти лет, в первые годы ему казалось, что он привел в дом бесплодную женщину, и главную вину перекладывал на нее, лечил ее у старушек знахарок, ездил не раз к великому шаману и только позже стал догадываться, что виноват в бездетности Супчуки он сам. Прошло еще несколько лет, и Холгитон с ужасом понял, что он неполноценный человек и ему никогда не иметь своих детей. Какой же это нанай, который не имеет детей! Холгитон всячески скрывал свою беду, много раздумывал над ней, но никак не мог свыкнуться с мыслью, что он бесплоден. Нет, он должен иметь детей!

Так появилось молчаливое согласие между ним и женой: скрепя сердце Холгитон разрешал Супчуки встречаться с молодыми охотниками. Но ревность брала свое, после каждого возвращения с охоты, рыбной ловли или выезда в Малмыж он с ненавистью и с какой-то душевной болью начинал измываться над женой, учинял допрос. В первое время Супчуки больше отмалчивалась, потом стала злиться, а теперь в ответ сама поднимала скандал.

Холгитон боялся, как бы соседи не услышали Супчуки и не раскрыли его тайны.

— Иди позови старшего сына Ганги Улуску, — с трудом продолжал Холгитон. — Скажи, пусть придет за отцом… — Голос его вдруг осип, он опрокинул в рот водку и хрипло закончил: — Можешь не спешить.

Супчуки подправила халат, опустила толстую упругую косу на грудь, как это делают девушки, и вышла из фанзы.

Холгитон еще подогрел водки в узкогорлом медном кувшинчике и пил, чтобы опьянеть и забыться во сне. Сколько времени прошло, он не знал. Дверь открылась, вошел Улуска, за ним шла розовощекая, разрумянившаяся Супчуки.

— А, Улуска-анда, проходи, проходи сюда.

Холгитон босиком спустился на глиняный пол, сделал, пошатываясь, два шага и обнял вошедшего плотного человека с широким добродушным лицом, очень похожим на лицо Ганги. Улуска выглядел строже отца, он знал, когда улыбаться, умел вовремя гасить улыбку.

— Выпьем, выпьем, садись за столик, — тянул его Холгитон. — Отец твой уснул, ну и пусть спит… Пей, Я к русским ездил в Малмыж, я гостил, а вернулся на русской лодке, которая дымит на заду… они меня до протоки… да, не веришь? Спроси у отца. Эх! Жить как хорошо… правда, хорошо? Пей, давай пей! Что смотришь! Водка еще есть, я богатый, очень богатый.

Холгитон выпил еще несколько чарочек и мешком свалился на нары, он что-то бормотал, клацал зубами, потом захрапел.

— Останься, переночуй, — жалобно попросила Супчуки Улуску. — Он теперь не проснется до утра, он крепко спит, по земле волочи за волосы — он не проснется.

Улуска колебался, настороженно поглядывал на храпевшего хозяина фанзы, на умолявшую его женщину.

— Хочешь еще водки? — Супчуки наполнила медный кувшинчик, подогрела и подала Улуске. — Не бойся, он не проснется. Ты можешь в полночь уйти.

Улуска пил и медленно пьянел.

— Скажи, а когда я женюсь, ты тоже будешь меня зазывать?

— Ты женишься?

— Что я, не мужчина? Знаешь ведь меня, — хвастливо выпятил грудь Улуска.

— Ты же говорил, на тори нет денег, отец все тратит…

— А я поженюсь, старшая дочь Баосы, Агоака, будет моей женой. Пусть смеются надо мной, пусть растопчут, пусть назовут женщиной, но я женюсь. Мы с тобой, Супчуки, несчастливые люди, нам в жизни не везет, у меня отец всю пушнину, деньги пропивает, а у тебя муж какой-то… Так, да? Был бы он силен в постели, ты не стала бы попрошайничать… — Улуска выпил, вытер рот тыльной стороной ладони. — Слабый я человек, ненавижу себя. Сколько пушнины добываю, трех жен можно было купить, а я не противлюсь, не говорю ни слова отцу, когда он пропивает… Эх, ну что же я за человек!

— Не кричи, люди услышат…

— Пусть слышат, пусть все слышат: я не мужчина, я не охотник! Чего испугалась! Мужа? Зачем тогда меня оставляешь ночевать? Я не хочу с тобой спать, я женюсь на дочери Баосы. Слышишь? У тебя муж живой, он рядом храпит, как кабан.

Супчуки нежно обвила руками Улуску вокруг шеи и прошептала:

— Не боюсь я мужа, я хочу тебя…

Улуска проснулся с головной болью, он лежал с кем-то под одним одеялом, спросонья ему показалось, что рядом с ним Супчуки. Только приглядевшись, он узнал затылок отца с небольшой лысиной.

«Где мы спим? Дома или у Холгитона?» — подумал он и приподнялся. Рядом с ним на хозяйской постели лежал Холгитон (он, видимо, ночью перебрался туда), хозяйка растапливала очаг, и сизый многослойчатый дым стлался над нарами. Улуска сел на постели, к нему подскочила Супчуки с зажженной трубкой. Улуска затянулся, дымом пытаясь уменьшить прогорклость во рту. Голова кружилась, ломило ее, будто кто крепкими руками сжимал с двух сторон. Чтобы чем-то отвлечься, Улуска стал рассматривать внутренность фанзы.

«Я богатый, очень богатый», — вспомнил он слова Холгитона. У этого «богача» была такая же нищенская фанза, как и у отца Улуски. Низкий очаг с вмазанным в него большим котлом, в котором варили и корм для собак и еду для людей; нары с правой стороны фанзы застланы не очень новыми камышовыми циновками, а над нарами, в рост человека, глиняные стены закопчены жирником, дымом очага, покрыты серым пеплом и паутинными тенетами, так что не разглядеть цвета глины. А трава, которой покрыта фанза, поперечные перекладины, балки чернели над головой, как беззвездное, затянутое непроглядными тучами небо.

Улуска хотел определить время, но мелкорешетчатое окно было затянуто большим соминым пузырем, сквозь который ни один остроглазый охотник не разглядит, что творится на улице.

«Ну, где же твое хваленое богатство?» — хотел спросить Улуска у хозяина, обернулся к нему и встретился с его холодным взглядом, но через мгновение глаза уже щурились в доброй улыбке.

— Вот так за отцом, называется, пришел, — засмеялся Холгитон. — Тепло с отцом спать? Ох, голова у меня трещит, я не помню, как уснул. Ты, наверно, за мной сразу уснул тоже, да?

— Не помню ничего, — соврал Улуска.

— Эй, жена, солнце поднялось? — спросил Холгитон.