Григорий Ходжер - Белая тишина

Валерий Вениаминович еще плохо владел гольдским языком и потому использовал каждую возможность для пополнения своих познаний.

— Чем вы зимой занимаетесь? — спросил он гребцов.

— Как чем? Охотимся, — удивились гребцы.

— Вот у меня записано, с первого февраля 1913 года по пятнадцатое октября 1916 года запрещается охота на соболя. Нынче 1915 год, два года вам запрещается ловить соболей.

— Ловят, втихомолку ловят, — ответил кормчий, сидевший за спиной Ломакина.

— Большинство нанай белок, колонков, выдр, лисиц промышляют, — добавил гребец. — Соболя только смелые охотники добывают.

— А ты что делал зимой?

— Сперва белковал, потом пошел в лес пилить и рубить.

— Хорошие заработки?

— Ничего. Только трудновато в лесу, на охоте легче.

— Веселее, скажи, — подсказал кормчий. — Когда охотишься или рыбачишь, все от тебя зависит, сплоховал — упустил добычу. А в лесу — что там? Вали дерево, сучки обрубай, и все время боишься — то дерево на тебя свалится, то сучок отлетит да глаз выбьет. Плохая работа в лесу.

— А ты сам работал? — не оборачиваясь, спросил этнограф.

— Нет, с голоду умирать буду — не пойду.

— Почему?

— Я говорил тебе — плохая, неинтересная работа. Когда за зверем гонишься, у тебя сердце бьется, ты весь дрожишь от нетерпения, быстрей догнать, быстрей. Зато, когда поймаешь — какая радость захватывает тебя, тебе хочется прыгать, кричать, вот какая радость. А ты сам-то охотился?

— Нет, не охотился.

— Чтобы понять охотника, самому надо быть охотником.

«Что ни говори, смышленый кормчий, — подумал Валерий Вениаминович. — Я всегда говорил, что гольдов природа не обидела умом».

— А что надо делать, чтобы безбедно жить? — спросил он после раздумья.

— Торговать, — с серьезным видом ответил кормчий.

— А кроме торговли, чем еще жизнь можно улучшить?

— Кто его знает… У нас только торговцы хорошо живут.

— Может, вам коров завести, как русские крестьяне.

— То русские, они не такие, как мы, они даже коровье молоко пьют, а мы не можем, противно, не сладкий и не соленый, тошноту вызывает.

— Могли бы тогда лошадей содержать.

— У нас собаки есть. Чем они хуже лошадей? На санях лошадь не может без дороги идти, а я на собаках проеду. Охотиться в тайгу лошадь не возьмешь, а я собаку возьму, она мне поможет соболя догнать, белку выследить. Для лошади надо корм летом готовить, сено косить, зимой его привозить, а я собаке юколу приготовлю, в тайге вместе мясо едим. Если не будет еды, лошадь подохнет, а собака может сама прокормиться. Лошади дом надо строить, а собаки без дома проживут или у меня под нарами переспят. Собака выгоднее лошади.

«Да, на все у него есть ответ, аргументированный, доказующий ответ», — подумал Ломакин.

— Выходит, жизнь никак нельзя изменить, улучшить? — спросил он.

— Так всю жизнь живем.

«Поразительная инертность и безынициативность. Бессовестное подчинение року», — отметил про себя Валерий Вениаминович.

— Пока в тайге есть звери, в Амуре гольды будут жить, — продолжал кормчий. — Во время таяния снегов нанай голодает, а как Амур вскроется, он ползком добирается до берега и наедается рыбой. Амур — наш кормилец, мы его дети, он нас не оставит голодными.

— Но людей ваших много умирает.

— Камень вон какой твердый и то раскалывается, рушится, водой и ветрами обстругивается, а человек — он из мяса и кости, должен умирать.

— Гольдов умирает слишком много, народ исчезает, вы это знаете?

— Чего же не знать? Сказки и легенды слышали. Раньше нанай на Амуре столько было, что если все столкнут свои лодки и оморочки и рассядутся в них, то Амур выходил из берегов. Если все нанай одновременно разжигали костер, то пролетавшие по небу лебеди чернели от сажи. Вот сколько было нанай!

Валерий Вениаминович восхищенно поцокал языком, вытащил записную книжку и записал слова кормчего.

В Нярги приехали к вечеру. Встречать приезжих вышли и млад, и стар. Валерий Вениаминович вежливо отказался от предложения остановиться в чьей-либо фанзе, он страшно боялся блох, и поставил свою походную палатку на верхнем конце стойбища. Молодые охотники, подростки мигом перетащили все его вещи в палатку и расселись возле нее в ожидании услышать новости от русского, который приехал из самого города Хабаровска и который разговаривает на их родном языке. Гостя, правда, требовалось угостить по нанайским обычаям, но так как он остановился в своей собственной палатке, надо принести свежего мяса или рыбы. Свежая рыба нашлась в большом доме, и Калпе принес Ломакину среднего сазана на уху.

Валерий Вениаминович расставлял вещи в палатке, распаковывал узлы и прислушивался к разговору. Он не любил таких больших сборищ охотников, ему приятнее и легче было беседовать с двумя-тремя людьми. Когда, распаковав вещи, он вышел из палатки, сел на горячий песок, к нему подошел Холгитон.

— Ты какой начальник? — спросил он, ему как старосте стойбища хотелось уточнить, кто такой приезжий, какое у него занятие, что он собирается делать.

— Я не начальник, — рассмеялся Ломакин и рассказал о своем занятии.

— А, понимаю, — закивал седой головой Холгитон. — Пять лет назад по Амуру ездил один русский старичок, с бородкой, в очках, мы тогда с Пиапоном ехали в Сан-Син, встретили его в Сакачи-Аляне, он тоже интересовался жизнью нанай, зачем-то покупал одежду, обувь. Приятный такой старичок был.

Ломакин старался припомнить, кто из этнографов мог проехать по нанайским стойбищам пять лет назад. Из членов приамурского отдела русского географического общества, кажется, никто не совершал путешествия по Амуру. Арсеньев? Владимир Клавдиевич не спускался по Амуру ниже Анюя. Может, топографов имеют в виду? Но топографы зачем стали бы докупать халаты, обувь? И вдруг Ломакин вспомнил: так это же был знаменитый этнограф Лев Яковлевич Штернберг! Он проехал в 1910 году по гольдским стойбищам.

Няргинцы разошлись. Валерий Вениаминович сварил уху, поел и с наступлением сумерек лег спать. Утром он пошел по стойбищу, знакомился с людьми, если приглашали, заглядывал в фанзы, зашел в один из четырех деревянных рубленых домов.

Пиапон, лежавший на нарах, при появлении Ломакина сел и закурил.

— Болеешь? — спросил этнограф.

— Нет, так лежу, — ответил Пиапон.

— Нечего делать?

— Да.

Валерий Вениаминович отметил про себя скупость на слова хозяина дома и стал разглядывать внутреннюю обстановку дома. Нары. Очаг, сложенный из камней. Шкафчик для посуды. И все. Все в точности, что в глиняных фанзах. Валерий Вениаминович попрощался и вышел. Пиапон опять лег, прикрыл глаза: у него болел раненый затылок, ломило голову.

«Пиапон будет контрольным человеком, — решил Валерий Вениаминович, выходя на улицу. — Проследим, сколько часов он будет в день заниматься полезным трудом».