Григорий Ходжер - Амур широкий

— Так я же не о себе, — возразил болонец.

— Это всех касается, может, наши дочери и жены тоже не святые. Вот сейчас мы на исполкоме говорили о шаманах, нам велели с ними бороться. Кто будет бороться? Старики, что ли?

— Комсомол должен бороться, — вставил слово Хорхой.

— Правильно…

— Ты уж там комсомолом правишь, — едко сказал болонец и полоснул Хорхоя острым взглядом. — Сам распустил их. У нас в Болони столько говорят о ваших, уши коробит…

Хорхой не придал значения словам болонца, усмехнулся и сказал:

— Мало ли что говорят, о ваших тоже говорят. Зачем сплетни собирать.

— Сплетни? Эх ты! Не знаешь даже, что твоя жена делает, а говоришь — сплетни.

Будто кто ножом ударил Хорхоя, он побледнел, не мог ничего ответить — такая боль сдавила сердце.

— Эх ты, сплетник! — выкрикнул Пячика Гейкер.

— Что же ты так, откуда тебе это известно? — спросил Пота. — Ты и правда худой человек.

Пота вышел из дома с Хорхоем, начал расспрашивать о матери, дядях и тетях, о всех родственниках. Но мысли Хорхоя были далеко, потому он отвечал рассеянно, невпопад.

— Вы от Богдана письма получаете? — спросил Пота.

— Да.

— Вот радость-то, сын родился у них. Слышали?

— Да. Радовались.

— Понимаю я тебя, Хорхой, не бери близко к сердцу эти сплетни. Это грязные люди разносят. До нас тоже дошли слухи, будто муж Мимы пакостник, да кто этому поверит? Мима умная хорошая женщина, активистка, вот люди грязные хотят ее унизить и мимоходом грязью обливают и других. И тебя тоже грязнят… Пота, сам не зная того, подсыпал соли на свежую рану Хорхоя, и тот решил расправиться с Калой. Возвращаясь домой, до мелочей продумал, как и где произведет он этот самосуд, чтобы никто не знал.

— Сознаешься? Сколько раз ты с ним?..

— Не виновата я перед тобой… Зачем бьешь, отец Воло? Никогда я тебе не изменяла, сердце можешь мое вырвать, никогда…

— Врешь! С мужем Мимы ты…

— Не было! Не было… как могла… я же всегда с Мимой вместе хожу в школу…

— Это правда?

— Правда, отец Боло. Спроси Гудюкэн, вместе ведь живем… спроси…

Гудюкэн, дочь Агоаки, жила с мужем в большом доме, слыла активисткой. Конечно, Хорхой мог у нее спросить, но зачем? Это унижает его как председателя Совета. Мог он расспросить и Миму, тем более что знает, как она крутилась с Киркой до замужества, но эти женщины сразу раскусят, в чем дело, и разнесут слух о ревности Хорхоя, чего доброго, узнают об избиении Калы, тогда не оберешься беды. Узнает дядя Пиапон — что тогда будет! Хорхой не хочет, чтобы народ узнал, как он избил жену.

— Говоришь, всегда вместе возвращаешься с Мимой и Гудюкэн?

— Да, вместе.

— Узнаю я, все узнаю! Если ты с ними в сговоре, тоже узнаю.

— Как же так, отец Боло? Как в сговоре с Мимой могу, если ты говоришь, будто я с ее мужем?

«Верно, чего-то я запутался», — подумал Хорхой, опускаясь на борт лодки. Кала лежала у его ног на мокрой от росы траве и всхлипывала. Хорхой достал дрожащей рукой трубку и закурил. Затяжка за затяжкой, и он успокаивался, прошла дрожь, бившая все тело, сердце меньше ныло.

— Вставай, чего лежишь, — сказал он.

— Не могу, голова болит, все тело…

— Какая нежная стала, других мужья ежедневно бьют и то ничего, ходят.

— Привычные они…

— Привычные, — передразнил Хорхой, помогая жене подняться. — Вымой лицо.

Кала наклонилась над водой, увидела свое отражение и тихо всхлипнула. Прохладная вода приятно освежала горящее огнем лицо.

— Слушай меня, — сказал Хорхой. — Что здесь случилось, никто не должен знать. Я человек, сама знаешь, какой, не хочу, чтобы всякое говорили обо мне. Поняла?

Кала кивнула головой, вытерла лицо подолом халата.

— Предупреждаю тебя еще раз: услышу такое — выгоню. И еще. Если кто узнает, что я тебя побил, — не будешь ты со мной жить. Поняла?

— Да.

Удовлетворенный, Хорхой сел на свое место, избитая жена — за весла. Они выставили сеть. Набрали сухого тальника и поздно вечером возвратились в стойбище. Утром на рассвете Хорхой съездил за сеткой и, довольный уловом, погодой, громко запел сочиненную тут же песню. На берегу его встретила Агоака, самая старшая женщина в большом дом, которую Хорхой побаивался с малых лет. Песня застряла в горле рыбьей костью, Хорхой откашлялся. Оморочка его еще не уткнулась носом в мягкий песок, когда Агоака спросила:

— Что ты сделал с Калой?

— А что случилось? — в свою очередь спросил Хорхой, изобразив на лице встревоженность.

— Я тебя спрашиваю.

— Откуда я знаю, я, вот видишь…

— Все вижу! Отвечай, что ты с ней сделал? Ты ее избил вчера?

— Я? Да ты что, тетя…

— Жалко, рано еще, народу мало, а то бы я тебя сейчас, на берегу, при всем народе отлупила твоим же шестом…

«Этого не хватало, — не на шутку испугался Хорхой. — Откуда она узнала? Неужели Кала разболтала?» Он вытянул оморочку и быстрым шагом пошел к дому. Встретил жену в дверях и все понял — лицо Калы было в синяках и кровоподтеках. «Вот дурак! Зачем в лицо бил?» — запоздало упрекнул он себя.

— Что ты сказала матери Гудюкэн?

— Толстый тальник упал, не убереглась.

— Так и говори всем. На людях не показывайся, в магазин не ходи.

Магазин — это рассадник сплетен, здесь они рождаются и отсюда разносятся по всему стойбищу и дальше. Нравилось это место всем женщинам, сюда они приходили, если даже нечего было им покупать. Сшила модница новый халат — шла в магазин, надо же похвастаться обновой. У сплетницы на кончике языка новая сплетня — она в магазин. У третьей новость — тоже тут как тут. Соберутся женщины в углу и талдычат до тех пор, пока за ними не прибегут из дому. Не любил Хорхой магазин. Сам по себе магазин — хорошее дело, если бы там не рождались сплетни.

Перед завтраком мужчины большого дома обычно усаживались рядышком на нарах и выкуривали по трубке. Часто никто не произносил ни слова, просто сидели бок о бок и курили. В это утро молчание нарушил Калпе.

— Раньше в доме за такое — разговора никто не затевал, — сказал он. — Теперь будут говорить во всем стойбище, на рыббазе, кирпичном заводе, в корейском поселке. Такое время. А Хорхой — председатель…

— Что я? — спросил Хорхой.

— Никого не обманешь, все понимают, — мрачно проговорил Улуска.

— Я не бил жену.

— Своим детям говори, они еще малы.

— Хорхой, выслушай меня, — продолжал Калпе. — Новая жизнь — это борьба со старым. В жизни борьба и внутри самого человека — борьба. Биение сердца человека по-новому перестраивается. Это не я придумал, это мне однажды сказал мой старший брат, отец Миры. Запомни это. Ты председатель Совета, ты перестраиваешь людское сердце на новый лад. Вот так. Должен перестраивать. А вместо этого что делаешь? Сам-то ты как?

— Я не бил Калу, — упрямо повторил Хорхой.