Владимир Солоухин - Паша

Они прожили годы, но дом наш приходил в крайнюю ветхость, никакие подпорки и затычки уже не помогали, жить в нем сделалось невозможно, и Степанида Ивановна решилась наконец покинуть родные стены и переехать в Москву.

Проблема домика опять выросла перед Пашей. Возможностей было две. Попроситься к дочери, к Васёнке, качать внуков или попроситься к олепинским родственникам. Но Васёнка все обещала прислать письмо с вызовом в Москву, которое Паша ждет и до сих пор. Одно обстоятельство смягчило к этому времени ее судьбу и сделало Ивана Митрича и тетю Агашу более терпимыми к своей незадачливой родственнице. Паша стала получать пенсию — двадцать два рубля в месяц. Ее московских справок о мытье бутылок не хватило бы и на половину пенсионного стажа, но Степанида Ивановна тоже дала ей свою справку, в которую вписала столько лет, сколько требовалось.

Невелики деньги — двадцать два рубля, но все же подспорье, все же не в чистом виде лишний рот, особенно если учесть, что сами старики, будучи колхозниками, пенсии тогда еще не получали, и наличные деньги, пусть и небольшие, в хозяйстве помешать не могли.

Паша оказалась под крышей, но в досадной зависимости. В руках — чистые деньги, но нужно каждый раз их отдавать чужим людям.

Я не знаю наверное, требовали ли старики у Паши пенсию или обогревали и кормили просто так. Но, вероятно, все-таки требовали, потому что тоска Паши по собственному домику не прекращалась, не утихала. Так, когда мы отремонтировали свой дом, она очень просила, чтобы зиму мы разрешили ей в нем пожить. Но дом после перестройки оказался пригодным только для летнего обитания.

…Выпив рюмочку маленькими глоточками в течение многих минут, она заводила свою песню:

— Да… Все па-доброму, па-харошему, Розочка, деточки. А я своей Васёнке говорю: взяла бы ты меня, ей-богу. Говорит, я письмо пришлю. Вот уж столько лет жду-пожду, а письмеца нет. Да. Это неправильно. Как это родной матери письмеца не послать. Это не полагается. Родителей почитать надо. И мать живой человек. Я вот к Ворошилову пойду. Он разберется, кто прав, и скажет: возьми, Паша, себе домик, как ты есть человек трудящийся…

— Да ведь Ворошилов давно умер!

— Он посмотрит и скажет, как это так, чтоб живой человек остался без помещения. Это не полагается.

— Я говорю, умер давно.

— А если зима, мороз да метель, куда же деваться живому человеку. А я говорю, у вас домик в саду, отдали бы его мне.

— Пожалуй, возьми, да жить-то в нем невозможно.

— Я бы там и жила. Уйду в магазин, на дом замочек повешу. Поставлю коечку.

— Жить-то в нем нельзя. Он продувной, без фундамента, без чердака. Только для лета годится.

— Попросила бы Юру Патрикеева, он бы мне печечку там поставил.

— Это все равно что на улице печку топить.

— На окошечко занавесочку бы повесила. Вот ей-богу.

Дом, в котором жила теперь Паша у своих родственников, тоже был не дворец. Надо сказать, что дома в нашем селе исправные, крепкие. Вовремя кроются, вовремя красятся, суриком или в зеленую краску. Наличники покрашены особо, палисадники особо. Один только дом Ивана Митрича и тети Агаши выглядит завалюхой. Осел на один угол, врос в землю почти до окон, железо на крыше заржавело.

Видимо, старики решили, что на их век этого дома хватит, что смерть к ним придет прежде, чем дом окончательно обрушится или повалится набок. И то правда — простой ремонт не мог бы исправить дело. А перебирать капитально… Именно про такие дома говорят: пока стоит, а как тронешь — и гнилушек не соберешь. Пришлось бы им строить фактически новый дом. А зачем им новый дом, когда обоим за восемьдесят? Так что решение стариков доживать в покосившейся избушке нужно считать правильным.

Первым убрался Иван Митрич (при желании смотри мой рассказ «Поминки»), тетя Агаша осталась одна, и Паша сделалась ей даже необходима. Лучшую жницу и запевалу перегнуло в пояснице под прямым углом, зубы все выпали, отчего губы ввалились внутрь рта, и нос и подбородок, в свою очередь, сошлись почти до прикосновения. Казалось, не перезимовать тете Агаше наступающей зимы, но приходила весна, пригревало солнышко, и на обогретое крыльцо выползала обитательница избушки. Остановишься около нее, поздороваешься, заговоришь — а она все одно и то же причитает:

— Я уж молюсь, молюсь: господи, да скоро ли ты мне смерть пошлешь! Ну, что я живу, зачем? Молодые вон умирают — жалко. Мишан Балдов умер, Ванюшка Патрикеев, Николай Жильцов. Молодые все мужики. Им бы жить. У них семьи, жены и дети. А я что? Гнилушка, прости господи. Ни тепла от меня, ни света, чад один. А все никак не дотлею.

Удивительнее всего, что тлеющего тепла хватало еще, чтобы тетя Агаша дотащилась до поленницы и там с Пашей на пару водила пилой по бревну (оно и удобно, все равно сгибаться во время пилки) и в конце концов распиливала бревно на дрова. А колола Паша. Тоже колольщица-то… Поднимает колун в замахе, а ее и покачнет под тяжестью колуна.

Одиночество все больше окружало Пашу. Умерла Степанида Ивановна, которая, пока жива была, приезжала в Олепино на пять-шесть теплых месяцев, и было Паше к кому прийти, с кем поговорить. Умерла тетя Поля, главная Пашина собеседница за потягиванием из рюмочки «винца», то есть той дряни, которая иногда появляется в магазинах под названием то вермута, то хереса, то портвейна. Впрочем, тетя Поля не пренебрегала и белым винцом, в отличие от своей компаньонки, не подымавшейся выше тридцатиградусной перцовки.

— Перцовочка очень хороша, очень пользительна, потому что в ней — вещества. Согревают внутренности. Вот ей-богу. А тетя Поля ругается: что, говорит, ты, Паша, опять этот вермут или херес принесла. Принесла бы ты, Паша, беленькой. А оно, беленькое-то, крепкое, сразу в голову ударяет. А в перцовочке — вещества.

Умерла тетя Поля, и лишилась Паша своей главной подруги и компаньонки. Умерла и тетя Агаша. Ну вот, наконец-то исполнилась, казалось бы, Пашина мечта о своем домике. Осталась она в Агашиной избуше одна. Но, во-первых, по завещанию все имущество тети Агаши отошло соседям Тореевым, которые за это обязаны были взять на себя хлопоты по похоронам тети Агаши, что и было исполнено. Тореевым избушка не нужна, разве что на дрова. По всей вероятности, они позволят дожить Паше в этой избушке до конца дней. Но опять и снова — позволят. То есть опять не совсем свое, спокойное, но висящее на волоске и готовое уплыть из рук. Во-вторых, избушка эта досталась Паше в таком состоянии, что каждое утро олепинцы, тот же сосед Тореев, могут найти Пашу на печке, придавленной потолком и крышей, потому что на чем там все держится — известно одному богу. Приходила как будто комиссия от колхоза, осмотрела избушку и заключила, что для жизни она непригодна. Но можно понять и колхоз: в самом деле, не строить же для Паши новый дом, как если бы для колхозного бригадира или для нового председателя.