Юрий Теплов - Второй вариант

Мальчишки Синицыны уже убежали, уже свалились в общую кучу малу, а Савин все еще видел укоризну в их глазах. Спускался вниз, отягченный необычными для него думами: «Нет, та бы, пожалуй, не смогла здесь жить... А вот Ольга смогла бы... У нас родится сын с серыми и немного синими глазами». Он вспомнил ее такой, какой она была в момент расставания: застывшим на снегу изваянием. У границы живого и мертвого леса... Не к чему оглядываться! Лыжня оборвалась на берегу Эльги, и даже стрекот вертолета затих несколько минут назад.

Из железной с гнутым колпачком трубы на крыше их вагона полз сизый дым. Значит, Сверяба был дома. Савин не понял, рад он этому или нет.

Иван могуче раскинулся на вагонном топчане, лежал в бриджах, голубой фланелевой рубашке, приспособив ноги в унтах на табурет. Спал не спал, но, стоило Савину появиться на пороге, сразу приоткрыл глаза, поднялся махом. Видно было, что обрадовался и не скрывал этого.

— Здорово, дед! Здорово, ясень калиновый! Глотнул кислороду?

— Здравствуй, Трофимыч! — тряс его руку-лопату Савин, и что-то отпустило в груди, словно заботы сделались полегче.

— А Птицу-Синицу там бросил? Привет-то хоть нам передал, язви его в бочку?

— Передал. А белку и свисток, сказал, в другой раз пришлет.

— Пацанов, наверное, встретил?

— Встретил.

— И мне уши прожужжали про белку. Выпрошу при случае у охотников. Съездил как?

— Нормально.

— Дед, что-то не нравишься ты мне, а? Стряслось что?

И охота была рассказать все Сверябе, и не ко времени вроде бы. Потому Савин, чуть помедлив, ответил:

— Все в порядке.

— Не бреши. По физиономии вижу.

— А ты чего дома, Трофимыч?

— Какой я тебе Трофимыч? Трофимыч — козел в огороде. А я — Иван Сверяба. По матери — Потерушин. Дома я — по случаю выходной субботы. И потому, что ничего нигде не горит.

— А разве сегодня суббота?

— Закрутился ты, дед. Ладно. Раздевайся, полоскайся и выкладывай.

— Давлетов в штаб велел прибыть.

— Вот зануда! И бабку ему не надо...

Савин загремел умывальником, Сверяба выскочил в тамбур, принес ведерко, услужливо наполнил умывальник водой.

Между бритьем, мытьем и полосканием Савин рассказал Сверябе про подкову, про спрямление трассы. Тот выслушал его молча, с серьезным вниманием. Так же молча подошел к нему, оторвал от умывальника, и ласково припечатал к стенке:

— Ты везун, дед. Везун в том, что у тебя мозги не захламлены обязаловкой. Глядишь не вприщур. Теперь понятно, почему тебя Давлет вызывает.

— Говорил я уже с ним. Ничего хорошего.

— А у меня другое предчувствие, дед. Если поддержит, то попрет, как бульдозер. И тебя, как волокушу, потянет. Ну, а нет — вот тебе рука Ивана Сверябы! — Он опять стиснул Савина, шлепнул своей дланью по его мокрой ладони. — Ладно. Домывайся. — И продолжал рассуждать вслух: — Я Арояна тогда втравлю в это дело. Он хоть по характеру и Иисус Христос, но партийная власть в его руках. Его только убедить надо... Слышь, дед, а как ты наткнулся на эту прямую?

— Женщина одна показала.

Сверяба даже присел на свою лежанку, даже воздуху глотнул от неожиданности.

— Откуда же там баба взялась?

— Охотница.

— Молодая?

— Молодая.

— И так, за здорово живешь, она тебе все и высказала?

— Я женюсь на ней.

Сверяба еще раз судорожно заглотнул, вытаращил на Савина свои коровьи глаза. В них ничего не было, кроме непонимания.

— Может, повторишь, что сказал?

— Я женюсь на ней.

Лицо Сверябы выразило неподдельную тревогу.

— Ты разом не того?

— Не того.

— На ком ты хочешь жениться?

— На Ольге.

— На какой еще Ольге, язви тебя в бочку? — зарычал Сверяба.

— На охотнице.

— Ты что, совсем чокнулся! На кой хрен тебе прямая вместе с подковой, если за нее так дорого платить надо?!

— Не кричи, Трофимыч. Я все потом объясню.

Савин оделся, затянулся ремнем, перекинул поверх погона портупею. Сверяба мрачно сидел на топчане, зажав во рту незажженную сигарету. Морщил лоб, тер его пальцами и жалобно спросил:

— Дед, может, тебе выпить надо? Мозги встряхнуть? Так я смотаюсь в «Молдавстрой».

— Не хочу.

Уже в дверях Савин услышал про бочку, про бабье племя и про три ядреные кочерыжки.

Перед Давлетовым во весь стол лежала топокарта, по которой он путешествовал, опираясь на остро отточенный карандаш, в том самом районе, где они находились еще сегодня утром. Точку последней вертолетной площадки обозначал аккуратно нарисованный красный флажок, от которого неровным полукружьем шла жирная красная линия к зимовью на Юмурчене, Так выглядела на карте трасса.

— Покажите, как вы шли, товарищ Савин.

Савин тоже склонился над картой, пытаясь среди множества синих прожилок рек и ручьев определить Эльгу. Но она увертывалась от его глаз, терялась в безбрежности пространства. Тогда он мысленно провел прямую между красным флажком и черным кружочком на Юмурчене и тут же увидел голубенький червячок живой воды. Вот она. В этом самом месте, наверное, и сейчас поднимается надо льдом парной туман, а на высоком берегу прячется от посторонних глаз в густом лиственничнике Ольгино зимовье.

— Здесь, — показал Савин.

Давлетов, словно по линейке, начертил от руки карандашом ровную линию и стал вглядываться в нее, как будто хотел оживить карту.

— А вы подсчитали, во что обойдется выемка? — спросил он.

— Там не будет никакой выемки.

— Посмотрите внимательнее.

Сползая с хребта, голубенькая ниточка Эльги резала предгорье, один склон которого никак нельзя было миновать, кроме как проходить выемкой. Савин прикинул расстояние, и получалось на глаз не меньше двух километров; А это означало, что счет кубометров грунта пойдет на миллион, а то и поболе.

— Не должно быть там никакой выемки, Халиул Давлетович, — повторил он.

Вспомнил, что при расставании с Ольгой он все оборачивался, уходя, и боковое зрение уловило, что отбеленные дождями и снегом мертвые столбы лиственниц словно бы поднимались в гору, шагали тяжело и вразброд, уставшие от долгого подъема.

— Склон горбатый, Халиул Давлетович. Между горбами — распадок. Его нет на карте.

— Вы уверены?

— Я сам по нему шел.

Давлетов с сомнением качнул головой и снова задумался. Достал из стола знакомую амбарную книгу, открыл на заложенных страницах. Они были аккуратно и густо исписаны столбиками цифр. И Савин разом прозрел, понял, что вчера в палатке, когда они все улеглись после ужина на кровати, впервые за две недели добравшись до простыней и раздевшись до белья, Давлетов не просто сидел за столом над дневниковыми записями. Кроме как в те часы, некогда ему было считать, заполнять цифрами белые листы. Значит, не разобрался Савин, всегдашнюю невозмутимость принял за равнодушие и отсутствие заинтересованности. А тот воспринял его рассказ всерьез и по-деловому и вот, оказывается, думал, прикидывал, считал.