Юрий Теплов - Второй вариант

— Возьми вон уду, чтобы не скучно было, — сказал Генка. — Покидай в устье ручья.

Савин без энтузиазма взял тальниковое удилище, прикинул на руке. Высушенное на солнце, оно оказалось неожиданно легким. Спросил:

— А черви?

— Короеда вон возьми в коробке...

Продрался сквозь кустарник к устью. Перед тем как вбежать в Бурею, ручей натыкался на плоский, похожий на стол, серый камень, вода закипала за ним, а чуть подале — спокойно скатывалась в реку, тоже усыпанную в этом месте валунником. Под камень Савин и забросил наживу. Поплавок крутанулся челноком, плавно притонул несколько раз, выкатился со струей на чистую воду. И тут же нырнул. Савин не готов был к этому, отвлекся глазами. Пока выглядывал, куда делся поплавок, он уже всплыл и ехидно покачивал коричневой шляпкой. Короеда на крючке как не бывало. Нацепил другого и опять бросил под камень. Сосредоточился, ожидая поклевки, но напрасно. Он провел снасть по течению и на стыке ручьевой струи и буреинской заметил, как крючок с насадкой плавно вытолкнуло подводным бурунчиком почти к самой поверхности, и тут же увидел метнувшуюся за ним темную тень, Подсек, почувствовал упругое сопротивление, удилище выгнулось. Он не знал, как вываживать крупную рыбу, не стал играть с ней в поддавки с намерением утомить ее. Рванул сразу на себя, хорошо, что снасть была крепкой, выкинул на берег. Схватил в руки рыбину, живую, бьющуюся, всю в радужных крапинках. «Так вот он какой, хариус!»

— Ленка зацепил, — услышал Генкин голос. — Ничего леночек! На кило потянет.

Савин и не заметил, как тот подошел.

— Однако сам добытчик, — сказал Генка. — Ну и тягай на уху. Я — на таборе...

Вот уж не думал Савин, что есть в нем рыбацкая жила. Но была, оказывается. Увлекся до такой степени, что не видел ни сопок, ни отяжелевшей к вечеру реки, не слышал ни настороженного цокота козодоя, ни испуганного крика погоныша, ни того, как тяжело и густо плюхалась в Бурее ниже устья крупная рыба. Видел только поплавок, ждал его нырка в глубину. Ленков больше не попадалось, зато хариус клевал почти на каждой проводке. Савин опомнился, лишь когда кончились в берестяной коробке короеды и вода в ведерке загустела от рыбы. И сразу вспомнил, что ему надо в Усть-Ниман, где его ждет (не может не ждать!) Ольга. Отбросил удочку, опустился в расстройстве на валун, с жалостью глянул на заполненное ведро и с отвращением — на себя. Азарт улетучился мигом, оставив после себя грустные мысли о том, что от всего при желании можно отвлечься. Наверное, потому и рвутся горожане на природу, наверное, потому и сидят в одиночестве по берегам рек дюжие мужики, чтобы забыться от переживаний, отбросить, пусть ненадолго, житейские заботы, дать отдохновение душе.

— Ништяк надергал! — встретил его Генка. — Однако лишку. Все одно свянет до дому.

Вечерело. Сентябрьские сумерки кинули на землю прохладу. Тянул сладкий ветерок. Солнце укатилось за сопки, выпустив из-под них резкие тени.

Генка уже нарубил лапника, навалив ворохом рядом с костром. Огонь вылизал лесины, но они еще пыхали и сыпались жаркими угольями.

Кустарник мерцал местами красным. Между побелевшими листьями текли алые капли, которые днем Савин почему-то не заметил, видно, просто не обратил внимания на такую красоту.

— Что это? — спросил он у Генки.

— Лимонник.

И Савин сразу же вспомнил сухие ягоды, которыми угощала его Ольга, когда они шли на лыжах от Юмурчена на Эльгу. Он разжевал тогда их, почувствовав горечь, и через некоторое время ощутил, как из тела ушла усталость.

— Надерем по паре веников, — сказал Генка. — Полезная вещь.

Ужинали при свете костра, И уха — от аромата задохнуться можно, — и деревянная ложка-самоделка, и небо с неяркими звездами — все вобрало в себя ожидание завтрашнего дня, ожидание встречи. Генка говорил о том, что по утрянке они снимут налимов, а останнюю ночь он помышкует в Нимане, что мышей наделал из шкурки пищухи, и мимо такой приманки ни один таймень не пройдет, Завтра он высадит Савина у поселка, сам же уйдет недалеко вверх, к одной тайменьей яме. А. к вечеру спустится за ним, на всякий случай, потому что вряд ли Женька отыщет там свою девчонку. Чего там делать ей, в глухомани этакой? Девчонкам требуется мужское общество, иначе для них — не жизнь, а простокваша.

— А то плюнь на нее, да и погребем вместе, а? — предложил он.

— Не могу.

— Как знаешь. Квелый ты какой-то. Давай на боковую...

Деревня и впрямь была заброшенной. Некоторые избы стояли с заколоченными крест-накрест дверями и окнами. А в которых — и окна повыбиты, и двери распахнуты, заходи и селись, если есть желание. Однорядная улица тянулась по берегу. Отдельные строения осели, готовые кувырнуться вниз, скособочились, норовя рассыпаться. Но держались, видно, хозяева когда-то рубили их надолго и с любовью.

Ленивый дымок из трубы на том конце улицы Савин заметил не сразу. Голубоватый, он сливался с голубизной неба и почти не был виден. Савин заторопился, будто боясь, что дым истает, будто сию минуту отчалит лодка, и поселок покинут последние его обитатели. Поднялся на низенькое крыльцо-приступку. Постучал. Ответа не было. Толкнул дверь, она со скрипом впустила его. Но и в горенке было пусто. Он сел на лавку у печи. Не могут же хозяева не объявиться, раз топится печь. И точно — дверь скрипнула, и на пороге появилась неряшливо одетая старая черноволосая женщина. Савин поднялся, сказал: «Здравствуйте». Она остановилась от неожиданности, но без испуга и без удивления.

— Извините, — произнес он.

В сенях еще кто-то завозился. Дверь приоткрылась, и две лайки замерли, увидев Савина. Присели с двух сторон возле него, глядя выжидающе и с недоверием. Он шевельнулся, у обеих сразу приподнялись уши. Та, что была справа, удивительно напоминала Ольгиного Ольхона. И Савин не выдержал, позвал ее:

— Ольхон!

Женщина поглядела на Савина, но не сказала ни слова. В этот момент в горницу вошел маленький и сухонький старичок, скуластый, весь изрезанный морщинами, в телогрейке, в валенках и в шапке с ушами врастопырку. Увидев Савина, подошел к нему, протянул руку:

— Здравствуй, гость.

Так и Ольга когда-то их поприветствовала в зимовье, и Савин уверился, что перед ним — ее родной дядя Иннокентий, тот самый, у которого глухарь Кешка мог брать мороженую бруснику с ладони.

— Здравствуйте, дядя Кеша.

Старичок не удивился, воспринял как должное то, что Савин назвал его по имени. Спросил, с трудом подбирая русские слова:

— Куда ходил?

— К вам пришел. На моторке. Как здоровье ваше?

— Хорошо.

— Как здоровье вашей жены?

— Хорошо.

Савин задавал вопросы и сам удивлялся, откуда он набрался такой дипломатии. То ли вычитал про местные (а местные ли?) обычаи, то ли слыхал от кого.