Юрий Теплов - Второй вариант

— До свиданья, Христосик! — сказала она с болью, укоризной. — Ничего, еще загрязнишься. Замараешься. Чистенький ты. Жизнь замарает... А этому хахалю передай, что не будет ему счастья!

Стукнула калиткой и пошла согнувшись. Я глядел ей вслед, пока она не растворилась в темноте. Потом уселся на крыльце, не чувствуя холода. Сидел и спрашивал себя: что это — судьба?.. А если судьба, если предначертано, почему все зависит от случая? Ольга взяла и приехала, и пожалуйста — случай. И судьба...

Ко мне никто не приехал. И не приедет.

Кажется, я даже всхлипнул от жалости к самому себе. Только без слез. С детства не научился плакать.

Вышла тетя Маруся. Надела на меня шапку и накинула шинель. Видно, подполковник Соседов заметил хозяйкину заботу и решил, что со мной непорядок. Тоже вышел на крыльцо. Я встал, сказал ему:

— А ко мне никто не приедет. И вообще я из неудачников.

— А есть кому приехать? — спросил он.

— Может, есть. Или, может, нет уже.

Не знаю; как и почему, но вдруг рассказал замполиту про Дину, про свои письма. И даже прочитал стихи:

— Идемте в избу, — сказал он. — Холодно...

А в понедельник, после развода, вызвал к себе в кабинет и спросил:

— В отпуск хотите поехать?

Я и дар речи потерял от неожиданности. Промямлил что-то о графике отпусков, о выезде в лагеря.

— Так хотите или нет?

— Хочу.

— Выписывайте проездные документы. Я все улажу. Только возвращайтесь до лагерей. Позже догуляете при части.

Падал мокрый апрельский снег. Я шел и видел: она держала его под руку, потом они зашли за ограду. Там, в окружении деревьев, стоял их дом... И скрылись в подъезде. Постой, может, это не она? Ты помнишь, была у нее серая шапка? Нет. А серая шуба? Нет. Ты видел ее лицо? Может быть, тот, с кем она шла, старик? Почему ты решил, что они муж и жена?

Я вообще никого не видел. Просто шел и думал. И рисовал все это в своем воображении. А оно, воображение, металось, как птица в силках, и невмочь было ему остановиться на чем-нибудь одном.

Я шел и думал. Потом повернул обратно — снова к их дому на улице Свободы. И побежал, будто боясь опоздать на свидание.

Как тянется время! Разве тянется? Сколько прошло — час, два? Я стоял, прижавшись к забору, напротив их подъезда. И решил нести свою вахту до тех пор, пока не увижу ее.

Дважды мимо прошел милиционер. Попросил спички.

— Я не курю.

Он потоптался рядом со мной, в своем новом белом полушубке и в черных валенках с галошами. Поинтересовался:

— Недавно училище закончили?

— Давно.

— А вы не стесняйтесь, пройдите прямо домой, может быть, ее и дома-то нет?

Догадливый дяденька, но мне его догадки, словно черный валенок в душу. Я отвернулся от него, не ответив, не отреагировав. И он отошел, обиженный невежливым лейтенантом, которому посочувствовал. Мне от этого стало еще горше. И караул напротив подъезда показался ненужным, лишним, детским. И моя робость — излишней, даже если у нее уже был муж. Мало ли школьных товарищей нормально встречаются, здороваются, звонят друг другу?

Я оторвался от ограды и решительно зашагал вверх по улице к знакомой телефонной будке, бормоча в такт шагам номер телефона, который я помнил всегда и помню до сих пор. Будка была на месте, и аппарат тот же самый, только трубка была прикована к нему новой цепью.

Щелкнул рычаг на том конце провода.

— Да-а!

Это ее «да-а». Она дома. Я молчу. Я еще ни слова не сказал. Но вижу, как меняется ее лицо. Сейчас она спросит: «Это ты?»

— Кто это? — И еще раз, уже шепотом: — Кто это?

— Ты замужем?

— Ты где?

— Почему ты замужем?

— Я иду к тебе. Где ты?

В трубку проник чей-то мужской голос. Он, верно, что-то спрашивал, она неясно отвечала. Затем произнесла, словно специально для меня, отчетливо и громко: «Да, он приехал».

— Жди меня там, — услышал я, и сразу короткие гудки.

«Жди меня там». Иду туда. Буду ждать ее там, где когда-то была единственная клумба с осенними цветами. Белые астры напоминали островок в кленовом, одетом в багрец, саду. И сторожиха с метлой, помнится, все поглядывала на меня с опаской: а не кинется ли этот подозрительный рвать цветы.

В садике пусто и голо. Клумба, уже высвободившаяся из-под снега, и теперь напоминала островок, только черный. Почернела и наша скамейка, на которой я вырезал когда-то букву «Д». Ее не было видно, потому что на скамейке лежал пропотевший насквозь снег с черными вытаявшими оспинами.

Отсюда видно школу, где я учился. На первом этаже была аптека, от аршинных букв и сейчас еще сохранились белые полосы. На втором — наша мужская школа. Тогда еще было раздельное обучение, и юные представительницы слабого пола лишь изредка появлялись в нашем мальчишечьем царстве, и тогда школьный зал веселел от белых передников.

Там мы и познакомились. Под Новый год девчонки из третьей женской пришли к нам на вечер. И она тоже — худенький очкарик с белым бантом...

Я смотрел в конец аллеи, стараясь угадать момент, когда она появится из-за поворота. Но появились суетливая бабушка и серьезный внук с лопаткой. Он тут же подбежал к скамейке и сосредоточенно стал разглядывать на снегу большие рубчатые следы, выдавленные чьими-то галошами.

— Здравствуй. — Она подошла совсем с другой стороны.

— Здравствуй, — ответил я.

Она была не такой, какой помнилась. И даже не потому, что на ней были незнакомые мне серое пальто и шапка из серого каракуля. Она изменилась в чем-то другом, пока для меня неясном.

— Почему ты замужем?

Она взяла меня под руку:

— Уйдем отсюда.

Было светло. Потом зажглись фонари. Потом ей стало холодно.

— Хочешь, пойдем к нам? — предложил я.

Возле дома она заколебалась.

— Я боюсь твоей мамы. По-моему, она всегда не любила меня...

Мать даже вида не подала, что удивилась. Хотя я уловил, как тревожно метнулись вверх ее брови и тут же сдвинулись к переносице.

— Проходите, проходите... Я сейчас.

Засуетилась, стала собирать на стол. А когда сели за самовар, уронила на колени руки, сказала:

— Вы уж извиняйте, Дина. Не готовая я к гостям оказалась...

Дина с любопытством разглядывала фототарелку на стене. Мать заказала ее с моей первой лейтенантской фотографии. Снимок был раскрашен самыми несусветными цветами.

— Похож? — спросила ее мать.

— Нет.

— Похож, — сказала убежденно и праведно.

Дина порозовела и даже стала улыбаться. После ужина вызвалась перемыть посуду, но мать не дала. Она долго не возвращалась с кухни, видимо, чтобы не мешать нам. Потом робко прошла в комнату, присела на краешек кровати. Дина почувствовала себя неловко, сказала:

— Мне пора.

Мы вышли в прихожую — узенький коридорчик, где двоим уже не развернуться. Я попросил: