Василий Еловских - Четверо в дороге

Выступили трое рабочих, один из них — лучший комбайнер, лица двух других Утюмову знакомы, а фамилии — убей! — не помнит, значит средненько робят эти двое: передовиков, а также лодырей и нарушителей директор хорошо знает. И комбайнер, и два «средненьких» тоже говорили о недостатках, во всех грехах обвиняя директора. Один даже спросил: «Когда же, Максим Максимович, мы наведем порядок?»

Дубровская, наклонив голову с гладко зачесанными волосами, торопливо и нервно писала в блокноте, и эта торопливость настораживала Максима Максимовича.

Утюмов еще вчера продумал, что скажет в «заключительном слове». Сейчас он на минуту задумался: почему краткое, после прений, выступление докладчиков называется «заключительным словом»? Странно как-то звучит. Прежде такая мысль не приходила ему в голову. Он ожидал, что его будут критиковать, и подготовился к отпору, имея на всякий случай два варианта «заключительного слова» — более резкий и помягче. Но дело идет к тому, что оба варианта не подойдут. Его работу сводят на нет. И все это на глазах секретаря обкома и работников райкома. Максим Максимович стал заново обдумывать выступление. Он скажет спасибо тем, кто «внес ряд ценных предложений и высказал ряд критических замечаний», иначе нельзя: критика в моде, ее надо уважать или, во всяком случае, показывать, что уважаешь. Все критикуют директора. А разве в совхозе один Утюмов? Есть главный агроном, главный зоотехник, главный экономист и другие специалисты, есть управляющие фермами — каждый и должен отвечать... Разве не виноват тот же Лаптев? Уже столько времени в совхозе, два месяца был за директора. Максим Максимович всю зиму болел, да и сейчас с сердчишком неважно. Надо будет рукой за грудь схватиться, но слегка, на мгновение, будто машинально, будто он даже боится показать, что побаливает. Без него, Утюмова, еще зимой нерасчетливо израсходовали корма... Конечно, это не совсем так, но он все равно скажет — такая ложь во спасение. С новым замом трудно работать, люди жалуются на него: создает нездоровую, нервозную обстановку, неуживчив. По всему видно, выживает директора. Защищаясь, надо использовать все, что только можно. Когда-то об Утюмове Вьюшков сказал: «Максим Максимович борется за порядочность порядочностью». Ах, как бы кстати была сейчас эта фраза, порядочных и добрых любят, им и недостатки охотно прощают; выгодно показывать себя добрым и порядочным, ой, как выгодно! Как-то бы о доброте намекнуть, фразу бросить: «Конечно, надо бы в свое время наказать кое-кого, а с самыми нерадивыми расстаться, да все жалеешь, себе на голову». Помолчать. А потом добавить будто бы между прочим: «И все-таки мы даже на монастырском Блудном поле, которое чем угодно славилось, только не хлебом, получаем сравнительно неплохие урожаи». Блудное поле! Так называлась пустошь за монастырем, где когда-то встречались ночами монашки с мужиками из соседней деревни. Забавно звучит — Блудное поле, кто не знает, не сразу поверит. А начальство знает. Упоминание о Блудном поле обычно вызывает улыбку и облегчает разговор. Слава монастырским блудницам! И побольше тревоги в голосе. Дать критиканам жару.

Когда вышла на трибуну Таисия Вьюшкова и, выпятив свой мужской квадратный подбородок, мрачно оглядела зал, Максим Максимович облегченно вздохнул. Таисия выступала редко, говорила грубо, резко, но всякий раз рьяно заступалась за Утюмова, Птицына, и слушали ее охотно. Сейчас она преданно смотрела на Утюмова, как бы говоря: «Я тут! Ты видишь, я тут!»

— Я хочу все начистоту выложить. По-книжному говорить не умею, извините, не обучена. Буду просто, так что не обессудьте. Тут вот многие на Максим Максимыча зубы точили. И такой он, и сякой! Живут в совхозе без году неделю, а послушаешь, так вроде все уже изучили у нас и во всем, ну до последней капельки, разобрались.

«Шпарь, Таисия!» — заликовал Утюмов.

— Я знаю Максим Максимыча, можно сказать, с малых лет. Когда он еще опыта в работе не имел. И тогда уже по-настоящему болел за дело, вникал во все. Я вот помню, сказали однажды ему: на ферме родственное разведение...

«Подь ты к черту!» — Утюмов скривился, как от зубной боли.

Он хорошо помнил ту постыдную историю, происшедшую с ним, когда он поступил на заочное отделение сельхозтехникума и был назначен зоотехником, в те годы и без диплома ставили на руководящие посты. В конторе совхоза ему сказали, что на ферме «родственное разведение, а в этом таится большая опасность». Он не стал спрашивать, что собою представляет эта опасность, зоотехник на то и зоотехник, чтобы разбираться в таких вопросах, и он, приехав на ферму, сказал управляющему:

— У вас тут родственное разведение... Это плохо.

— Не знаю... Только хряки в случку идут хорошо.

Больше Утюмов не заговаривал о родственном разведении. Начали появляться поросята. Много народилось. Но — боже ты мой! — какие слабенькие, настоящие доходяги, к тому же не белые, как положено быть кабанчикам, а темноватые, будто их только что искупали в грязной луже. Родились и, не побегав, не похрюкав, начали дохнуть. Максим Максимович тотчас скумекал, что к чему, и начал надоедать директору совхоза и главному зоотехнику: «Давайте других хряков! Только межпородное скрещивание спасет положение. Не взявшись за топор, избы не срубишь».

Он и тогда был большим любителем пословиц.

«Зачем она вспомнила об этом? Хочет помочь и приводит черт знает какой факт, дура баба!»

Зал как бы колыхнулся слегка — не то приглушенный смешок, не то шепот.

— Сразу понял человек, что к чему, хоть только-только начинал свое дело.

«Какое «свое дело»? — злился Максим Максимович. — Плетет, не зная что».

— Я вам прямо скажу... Товарищ Утюмов самый такой... который больше других болеет за наше хозяйство и за людей тоже. Не кто-то, а именно он чаще всего приезжает к нам. Все, как надо, растолкует и посоветует. С раннего утра и до ноченьки человек крутится, а люди вроде и не замечают.

«Дуреха, ну и дуреха!»

— Тут зря бросают камешки в его огород. А вот товарищ Лаптев, тот сказал управляющему: «Думайте и решайте сами». А ты начальство или не начальство? Заставляет управляющих...

Она замялась, и тут послышался голос секретаря парткома Весны:

— Принимать самостоятельные решения.

— Да! — подтвердила Таисия. — А ты подскажи...

Утюмов никак не думал, что Таисия такая недалекая. Ведь десятки раз разговаривал с ней, бывая у Вьюшковых, и она казалась ему здравомыслящей, деловой женщиной, хотя и не очень грамотной.

— Надо бы пожалеть, стока работает...

«Заставь дурака богу молиться, так он весь лоб расшибет», — печально думал Максим Максимович, уже окончательно убедившись в том, что окаянная Таисия не выручает, а топит его, что «заключительное слово», с которым он скоро выступит, уже ничего не сможет изменить, каким бы оно ни было...