Василий Еловских - Четверо в дороге

— Разберутся, кому надо.

— Да мало ли людей служило у белых.

— Разберутся.

— Да в чем разбираться-то?

— Раз-бе-рут-ся!

— Ты... ты ничего не докажешь.

— Посмотрим.

Многословный Горбунов говорил сейчас коротко, резко.

— Посадить хочешь? — Спросил зло и тут же залепетал быстро, жалко, тихо, как бы про себя:

— В темноте-то глаза болят, уши закладыват.

— Отстань, мне с тобой и говорить-то противно. Плетет, не знай чего.

Горбунов пошел. Сычев дернул его за руку.

— Послушай!.. — В голосе Сычева слезы.

— Уйди!

— Ну, послушай же, бога ради!

— Отстань, говорю! Ты понял?

— Одну минуту...

— Э-э-э!..

Лицо у Горбунова в тени, глаз не видно, но Сычев чувствовал ненавидящий, вперенный в него взгляд.

— Ты в конце концов должен меня выслушать, товарищ Горбунов.

— Какой ты мне товарищ, шваль колчаковская! — Сказал спокойно, сплюнул и, подняв воротник, зашагал быстро, сердито.

Сычев схватил кирпич.

Труп Прохора Горбунова нашли возле штабеля кирпичей, привезенных для новостройки, метрах в ста от механического цеха.

Это было делом неслыханным. Никогда на заводе не убивали людей. Самый отпетый уголовник, самый злостный буян утихал на заводе. Завод — святыня. Работают рядом два недруга, не разговаривают, мечут сердитые взгляды, но и только... А как выйдут из проходной — в драку.

По заводу поползли слухи: убил Горбунова Мосягин. Катя охала:

— Смотри, чтоб и тебя...

Но я уверен был: тут не мосягинских рук дело. Уж он бы в первую очередь со мной разделался.

Однако лучше быть настороже. Я оглядывался, когда шагал по темным переулкам.

В ноябре Сычева посадили, как-то все же докопались до него. Заставили раскрыть тайники с золотишком, бумажными деньгами советскими и документами, в которых указано было, что он, Сычев, не как-нибудь, не случайно, не шутейно, а по-настоящему, верой и правдой служил их превосходительству адмиралу Колчаку, в маленьком, но все же офицерском чине прапорщика: «На передовых позициях проявил храбрость...» Выяснили, что антисоветские лозунги на здании клуба и на заборе возле разрушенной церкви тоже он писал.

Жена у Сычева была тучной, болела. В больницу бы, а он: «Лежи, лежи, отдыхай, доктора-то быстрей угробят». Кормил ее салом, супами жирными да селедкой, тем, что вредно людям тучным и больным. Приучал к браге и пиву: «Для облегченья пренепременно стакашек-другой пропусти перед едой». Катя говорила: «В алкоголика превратил... Развестись боялся. И ждал смерти ее. Видно, что-то выведала...»

Как разоблачили чекисты Сычева, не знал никто, а вот как встретились Сычев с Горбуновым, что говорили они, о чем мечтал Сычев, о том заводские узнали. Говорят, на диво откровенен был Сычев напоследок, в разговоре со следователями. Я услышал обо всем этом от Василия. Новости зять узнавал раньше других. И не потому, что был охоч до них. Нет. Просто люди тянутся к сильному человеку, а приятней всего подойти с какой-то сногсшибательной новостью.

Меня вызвал в конторку Шахов.

Он что-то быстро старел. Лицом потемнел, толстые губы вроде бы еще сильней выпячиваться стали.

— Послушайте, Степан Иванович...

От него как будто вином попахивает. Невероятно! Чтоб Шахов и в рабочее время... Я подошел поближе. Так и есть, пахнет. Но держится великолепно... Только в глазах болезненный лихорадочный блеск. Вовсе стали сумасшедшими глаза, даже смотреть неприятно.

— Скажите, вы жили рядом с Сычевым?

— По соседству.

— Почему же вы мне ничего не сказали о нем. Это ж такая гадина. Такой подонок! Кругом черный.

— Еще черней бывают. А что я должен был сказать?

— Вы же знали, что он оформляется к нам на работу.

— Знал, конечно.

— И ничего не говорили.

— Ну, а что я должен был говорить?

— Да как же?..

— Ну, а все-таки что?

— Положим, вы не знали, что он колчаковский офицер и каратель — это ясно. Но вы, надеюсь, видели, как он жил, какой вел образ жизни. Спекуляция, торговля на базаре... Хапанье...

— Своим торговал.

— «Своим»... Он все, все подчинял единой цели — обогащению. Контра есть контра. Будто не видели. И Мосягин, дружок Сычева... Он ведь и к вам ходил.

— Знаете что?..

— Что?

— Давайте, не будем. Хотите пришить мне какое-то дело? Не выйдет! Бесполезное занятие, Егор Семеныч.

Шахова, видать, раздражали мои ответы, впился диковатыми глазами-буравчиками, вот-вот просверлит.

— Никакого дела вам никто пришивать не собирается. Но закрыть двери в цех для врагов вы обязаны по долгу службы. Вы понимаете, какие идут разговоры? «В механическом контра!», «Убийцы!», «В механическом шайка шпионов и диверсантов». Хотя какие они шпионы? Ужас! Уж на что Сорока... зря не скажет... И тот: «Что у вас там такое?! Кого вы подбираете? Куда смотрите?» И так это подозрительно глядит. А на пленуме райкома... Побывали бы вы на пленуме. Сколько там было разговоров. Весь город... А я... Разве я один виноват. Есть же помощник начальника цеха, старший мастер, мастера, бригадиры... Профорг, комсорг. А отвечать должен только я... Будь оно все проклято!!! У меня, обязательно у меня! Везде успей, за всеми угляди.

Он говорил уже как бы сам с собой, качал головой и горестно морщился. Но я в ту минуту не чувствовал к нему жалости.

Спорить бесполезно, лучше уйти. Закончилась утренняя смена, в конторку заходили рабочие. Подошел Василий. Я повернулся, но Шахов остановил меня:

— И еще вот что, товарищ Белых...

Не по имени-отчеству, а «товарищ Белых». Скверный признак.

— Скажите сменным мастерам, что завтра в два часа дня совещание. По ряду вопросов. И, видимо, надо нам... проверить новичков. Понаблюдать...

Он говорил вполголоса. Но Василий, стоявший невдалеке, услышал и пробасил:

— Это что, слежка?

— А вы зачем сюда прибыли? Идите!

Я онемел: Шахов всегда дружески, весело, даже с некоторой восторженностью смотрел на Василия. Значит, крепко горечь и всякие опасения въелись в его душу.

Назавтра начальник цеха, уже трезвый, сказал мне:

— Совещание проводить не будем. Это так я...

Под вечер, проходя мимо станка, на котором когда-то работал Мосягин, Шахов проговорил:

— И все же не пойму, как вы не смогли раскусить этих негодяев? Ведь вы их знали. Хорошо знали. Что, не так?

Мне и самому стало казаться, что я слепец. Проглядел, прошляпил, сделал ужасную ошибку, не предупредив Шахова. А размышляя об этом бессонной ночью, подумал: нет, не слепец. Я видел в них только то, что должен был видеть. Они не были со мной откровенными. Они не могли быть со мной откровенными.

Нет-нет да и кто-нибудь спросит в городе: «Слушай-ка, а это у вас там...»

Тяжело!

Мосягин мне, в общем-то, был понятен — прост, как репа. А Сычев... Я всегда относился к нему настороженно, смутно чувствуя в нем чужого, но разве мог предполагать...