Иосиф Ликстанов - Безымянная слава

— Товарищ Киреев? Добрый вечер! Говорит ваш покорнейший слуга Нурин. Надеюсь, еще не спали?

Говорок был торопливый и веселый.

— Откуда вы знаете, что у меня есть телефон? — спросил Степан.

— Очень просто. Вы поселились в доме, из которого только что съехал врач морского госпиталя Петров, мой старый знакомый. Ведь так? Мне не раз случалось звонить на Северную улицу, номер семнадцать. Поздравляю, вы нашли чудесное пристанище!

— Но как вы узнали мой адрес?

— Видел вашу анкету на столе Пальмина, недогадливый вьюнош! — рассмеялся Нурин. — А теперь по существу моего позднего звонка. Я торжественно приношу извинения. Никак не мог зайти вечером в редакцию. Меня на аркане потащили в клуб, невозможно было отказаться. Скорблю, что сорвался разговор о ваших первых шагах по тернистому пути репортажа. Но у вас все впереди. Готов служить бессменным и бескорыстным чичероне восходящей звезды журналистики. Завтра и послезавтра, то есть в пятницу и в субботу, буду занят поверх головы, в воскресенье еду с семьей за город. Следовательно, встретимся в понедельник. Идет?

Вот это и было проявлением того, о чем говорил Сальский.

— Ну что же, первые шаги по тернистому пути репортажа восходящей звезде журналистики придется сделать самостоятельно, — спокойно ответил Степан. — Завтра я должен сдать Пальмину мой первый материал.

— Но, поверьте, бояться этого не надо, потому что…

— Я и не боюсь, — прервал его Степан. — Все же вы могли вечером позвонить в редакцию. Я ждал вас два часа.

— Обиделись, юноша? — удивился Нурин.

— А вы на моем месте не обиделись бы?

Последовала пауза. Степан чувствовал, что его собеседник решает неожиданную психологическую задачу, и мысленно подсказал решение: Киреев не из тех, кто спускает такие обидные выходки кому бы то ни было. Да, кому бы то ни было…

— Но, роднуша, дорогуша, свет очей моих! — сердечно и шутливо заговорил Нурин. — Получилось нехорошо, но надо прощать заскоки памяти легкомысленным старцам… Я вам сочувствую… я вам сочувствую до самых печенок и понимаю вашу обиду, ваши страхи. Сам был желторотым, прекрасно знаю, как погано быть брошенным на произвол стихий. Но, поверьте, я помогу вам благополучно отбыть испытательный срок, так что не надо сердиться, не надо копить материал для жалоб!

Это уже было прямым вызовом — вернее всего, умышленным оскорблением — в ответ на строптивость Степана.

— Жаловаться не намерен и думаю, что обойдусь без нашей великодушной помощи. Во всяком случае, помощи выпрашивать не стану! — рубанул Степан. — Либо искренняя товарищеская помощь, либо…

— Однако… — протянул Нурин, и его голос исчез.

Разъединила ли их телефонистка, положил ли трубку сам Нурин — безразлично. На миг Степан почувствовал желание снять справочник, висевший у телефонного аппарата, позвонить Нурину, как-то сгладить свою резкость, но ничего этого не сделал. «Не буду унижаться, — подумал он. — Пускай говорит, что я сам отказался от его помощи. Обойдусь!.. Хорошо, что мама ничего не слышала».

Мать слышала все. Разбуженная в самом начале легкой дремы телефонным звонком за стеной, Раиса Павловна поднялась с постели, подошла к двери и слышала каждое слово. Она, конечно, поняла, что у Степана далеко не нее благополучно, что он не поладил с кем-то из редакционных работников, и вернулась в постель продрогшая, разбитая. Прислушиваясь к тишине, мать плакала непризнанными слезами — плакала потому, что злосчастная полоса продолжалась и к тяжелым утратам последнего времени присоединилась еще одна: сын впервые скрыл от нее свои неприятности. Он поступил так потому, что не хотел встревожить ее, но все равно, все равно он в чем-то пошел своей дорогой… И справится ли Степан с теми трудностями, которые уже появились, не сломят ли его трудности? «Прямой, неуступчивый и гордый, гордый!» — повторяла она мысленно, жалуясь себе на характер сына, на то, что сама же создавала, развивая в сыне чувство собственного достоинства — качество благодетельное или гибельное, в зависимости от того, силен или слаб человек.

В репортаже, самой трудоемкой, черновой отрасли журналистики, есть одно, чего нельзя получить от учителя в готовом виде. В той или иной степени это нужно выстрадать, чтобы узнать и понять.

Речь идет о первых шагах начинающего газетчика. Жизнь сложна и многообразна, а он наивен, прост, да к тому же зачастую робок. Он не понимает, что желающий многое узнать сам должен знать не меньше, чтобы правильно оценить тот или иной факт, взять важное, отбросить пустое. Как правило, новичок располагает лишь одним ключом, который не подходит ни к одному замку, — это вопрос: «Что нового?» Сначала он задает его незнакомым людям, уверенный, что сразу вызовет поток новостей, потом мямлит свое бессильное заклинание в надежде хотя бы на крупицу чего-то нового, причем, конечно, не знает, что же ему нужно, и, наконец, записная книжечка в кремовом переплете с тонким карандашом в петельке — скромный подарок матери — начинает жечь его руки.

Ничего, это пройдет, это все пройдет, когда молодой газетчик постепенно и вдумчиво войдет в жизнь, узнает, чем заняты люди в отделах окрисполкома и горкомхоза, заинтересуется их делом… Но пока он несчастен, его обескураживает любая неудача, и к тому же он чувствует, что Нурин издали, сквозь стены, следит за каждым шагом новичка, а Пальмин, нетерпеливо фыркая, посматривает на часы… И как жалок Степан в своих глазах!..

В кабинете Шмырева, ответственного секретаря окрисполкома, он застал нескольких посетителей. По обычаю того времени, каждый нуждающийся во внимании окрисполкома мог войти в огромный кабинет Шмырева, мог занять один из стульев, стоявших у стены, но к письменному столу Шмырева подходили, соблюдая очередь, и Степан сделал это не шестым, а девятым или десятым, так как, обезволенный бесплодным походом в горкомхоз и финотдел, он безропотно уступал свою очередь тем посетителям, которые очень спешили. Нет худа без добра. Он смог хорошо рассмотреть Шмырева. Результаты были не обнадеживающие. Шмырев, уже седеющий, полный, гладко выбритый человек, работавший на глазах у посетителей, в то же время был отгорожен от них прозрачной ледяной стеной. Он как бы не видел, не замечал их, он, как правило, был равнодушен, суховат в разговоре с посетителями, реже величаво благосклонен и совсем редко любезен, но уж зато любезен приторно, слащаво — это когда к нему пришли с запиской от председателя республиканского ЦИК. Он крепко осадил участника гражданской войны, который шумно потребовал жилья, он с удовольствием сообщил жирному человечку в чесучовом костюме, что, вероятно, его ходатайство о пересмотре платы за аренду заводика фруктовых вод будет удовлетворено, он долго шептался с пышной, ярко одетой женщиной и проводил ее до самых дверей.