Иосиф Ликстанов - Безымянная слава

— Пахнет плесенью, — отметил Степан.

— Контрики под нафталином, — присоединился к нему Одуванчик.

— Бросьте, бросьте! — возразил Нурин. — Надо уважать культуру, молодые люди.

— Смотря какую и смотря в чем! — фыркнул Одуванчик.

Это бы еще ничего — галстуки и целование ручек… Но когда Отшельник вылез на эстраду и, завывая, прочитал несколько неряшливых, наспех сделанных строчек, призывающих Россию следовать по пути, указанному Толстым, то есть дать всему миру пример смирения и непротивления, как и подобает народу-богоносцу, молодые журналисты взорвались.

— Толстой любил солдат! — крикнул Степан с места. — Он воспел борьбу народа с захватчиками. Вы клевещете на Толстого!

— Советую прочитать «Войну и мир». Это полезно даже бывшим поэтам, — поддержал его Одуванчик.

— Давайте не противиться Антанте и псам-Деникиным! — насмешливо предложил краснофлотец, сидевший неподалеку от Степана. — Вот же разводят туман господа хорошие! — И вдруг, налившись яростью, он гаркнул так, что все вздрогнули: — А ну, брысь с трибуны, пока за волосню не стащили!

Все это было словно выстрелом в оркестре. В передних рядах зашикали, вернее зашипели. В задних рядах свистели, топали ногами, явственно прозвучало: «Контры! В бухту! К рыбам!»

Бросив в сторону протестантов величественный взгляд, поэт, неловко пятясь, спустился по крутой лесенке, соединявшей эстраду со зрительным залом.

— Дайте слово! Прошу слова! — требовал краснофлотец, размахивая бескозыркой. — Не крути шарики, давай диспут!

Сухопарый корректный старец, смотритель или хранитель толстовского музея, поспешил объявить закрытым вечер, посвященный памяти великого писателя.

— Хулиган! — прошипел Нурин, разыгрывая ужас, но весьма довольный происшествием. — Ты нарушил декорум, варвар! Что за нетерпимость? Каждый оценивает Толстого на свой лад.

— Не говори глупости! — ответил Степан. — Кто дал ему право вылезать с такой проповедью? К кому он адресовался и против кого?

— Тише, сумасшедший, нас слушают!

— Пускай… Я этого и хочу.

Мимо журналистов прошли Стрельниковы, Отшельник, два-три местных поэта из более значительных, все взволнованные, спешащие выбраться из толпы и шума. Девушка посмотрела на Степана диковато и сразу, рывком отвела глаза: ее отец не то улыбнулся, не то поморщился. Проповедник непротивления и смирения шел сбычившись, не глядя на публику.

— Оленя ранили стрелой! — продекламировал Одуванчик. — Знаешь, Степка, если бы не твое руководящее влияние, я вряд ли произнес бы мою блестящую речь о пользе чтения Толстого. Ты вдохновитель скандалистов!

Утром следующего дня, до прихода Наумова в редакцию, Степан положил на его стол свой первый фельетон, написанный одним духом, запоем, как пишутся все первые фельетоны.

— Посмотри, Киреев, мой отчет, — сказал Нурин, когда репортеры заканчивали сдачу утренней порции материала. — Все ли благополучно?

Степан прочитал нуринский отчет о вечере в зале толстовского музея — отчет протокольно точный, в котором все было на месте и отсутствовало самое главное.

— Именно все благополучно… — отметил Степан. — А ведь благополучия-то и не было! Ты даже не упомянул о безобразной вылазке Отшельника.

— Оставь, пожалуйста! Большие люди имеют право на вольности. Не надо изображать из себя синий чулок, особенно в молодости! — отбрил его Нурин.

— Когда ты сдашь сто двадцать строчек отчета? — вмешался Пальмин и, не читая, отправил рукопись в типографию.

В дверях Степан столкнулся с редактором.

— Я оставил у вас на столе фельетон.

— Да?.. О чем?

— О вчерашней драчке на вечере памяти Толстого.

— А!.. Как вы назвали фельетон?

— «Толстой прошел мимо толстовского музея».

— Все понятно… — улыбнулся Наумов. — Я кое-что слышал. Была поганенькая выходка Отшельника, был и протест на эту выходку. Фельетон я сейчас прочитаю… — И протянул Степану руку.

Вечерней сдачи материала у Степана не было, и он дотемна работал в читальне морского клуба, собирая по зернышку данные для статьи о развитии Черноморска как портового города. Тянуло в редакцию, хотелось узнать о судьбе своего фельетона, но он не позвонил дежурному выпускающему «Маяка», не навел справки, опасаясь разочарования. Фельетоны считались монополией Нурина, он умел делать эти маленькие смешные штучки. По сравнению с обычными нуринскими фельетонами то, что написал Степан, казалось самому автору шершавым и тяжелым.

Утром, едва выйдя из ялика, Степан купил у газетчика свежий номер «Маяка», просмотрел четвертую полосу и не нашел отчета о вечере в толстовском музее. Странно! Не доверяя себе, он развернул газету и увидел свой фельетон в верхнем правом углу второй полосы под заголовком: «Чуждые поучения в стихотворной форме». Так! Это ударил Наумов, прямо и в полную силу. У Степана дрожали руки, когда он, сидя на скамейке бульвара, читал свой первый, свой неожиданно написанный фельетон. Наумов но внес в него существенных изменений, лишь упростил и заострил некоторые фразы.

Заключительные абзацы редактор не тронул.

«Поэт все годы революции, все годы героической борьбы и невиданных страданий трудящихся стоял в стороне от нас. Поэт упорно молчал — он не нашел ни одного сердечного слова для бойцов. А сейчас, когда борьба еще не кончена, когда нам грозят четвертым походом Антанты, интервенцией, он вдруг заговорил, он обратился к нам с проповедью непротивления и рабского смирения.

Он решился сказать это в доме, чьи стены еще хранят следы английских пуль, осыпавших красный город; он решился выступить со своей проповедью в двух шагах от красноармейских казарм, где еще не остыли пулеметы, бившие по наймитам господ империалистов; он сказал это на вечере, посвященном памяти Толстого, воспевшего победоносную борьбу русского народа с наполеоновскими полчищами.

Понимает ли поэт, что он оскорбил память великого человека?

Мы знаем, кому нужно, чтобы мы разрядили винтовки и отомкнули штыки, и отвечаем: «Не надейтесь, не выйдет!» Советские люди знают, как нужно хранить завоеванный мир, как нужно встречать новые попытки интервенции, и не позволят дурачить себя ни в прозе, ни в стихах».

Да, не позволят!.. Степан вернулся к четвертой полосе газеты. Широковещательное объявление о лекциях Отшельника, которое печаталось из номера в номер, исчезло, хотя первая лекция должна была состояться сегодня…

— Ну, скандал! — крикнул Одуванчик, когда Степан появился в комнате литработников. — Степка, вчера из-за тебя была крепкая заварушка. Наумов единым мановением красного карандаша перечеркнул гранки нуринского отчета. «Это не только беспартийность, это умышленная аполитичность на руку проходимцам». Он так и сказал Пальмину, честное слово! «Пойдет фельетон Киреева, а не эта лживая мазня». Наумов лично отправил твой опус в набор. — Одуванчик бросился обнимать своего друга. — Знаешь, Нурин дипломатически заболел. Звонила его жена…