Николай Богданов - Враг

— Куда ты залез с сапогами… — сквозь зубы проворчал Алексей.

— Ты не беспокойся, — рыжий слез с насыпи, — мы его на ссыпном пункте провеем.

— А это что за новые меточки!..

— Это?

Алексея бросило в жар. А жадные волосатые руки рыжего уж пересыпали с ладони на ладонь тяжелое бронзовое зерно опытного поля.

— Батюшки мои, да ведь это рожь! Это рожь завтрашнего дня! Это рожь конца пятилетки! Я эту рожь на всех митингах показывать буду! Я ее в центр в специальных мешках отдельной накладной отправлю…

— Дорогой друг, — сжимая кулаки до боли в ногтях, даже вспотев от страха, что они могут вырваться и ударить, — процедил Алексей, — дорогой друг, а про семена ты забыл?

— Да я не все возьму! Два мешка только, а третий — вам…

И он снова стал пересыпать рожь.

Алексей не выдержал и выбежал вон из комнаты.

— Товарищ Сорокопудов, я полагаю, выгодней будет нам проделать, как мы думали раньше, — предложил Ферапонт.

— А как так?

— Нам предложил Никифор Салин за эту рожь два пуда на пуд.

— А кто такой Никифор Салин?

— Да довольно крепкий хозяин…

— Ну, так мы у него этот излишек и так выудим. Я с ним нынче же познакомлюсь. Никифор да еще Салин… Будьте уверены.

Пообедав, на прощанье перекрутив несколько раз Настю, Сорокопудов убежал на село.

— Вот бес, — простодушно заявила Настя, — как с цепи сорвался.

Никто не ответил, все сидели угрюмо.

Эти восемьдесят пудов (пятьдесят да тридцать, предполагавшихся сталинских) скупщики взяли бы не меньше чем по пяти рублей пуд. «Это четыреста рублей!» думал каждый. А четыреста рублей — это четыре коровы или четыре лучших лошади. Да к ним двухлемешный плуг, или… словом четыреста рублей. Пчелы, кролики — все это мелочь. Пропала половина бюджета, который так лелеяли.

Федя и Катерина сидели на пчельнике притихшие. Ферапонт один ушел в поле. Никитка объяснял Алексею.

— Это почему ж отдаем? Нет такого права! Нам чего дали? Эх, вы, то-то кашееды. Я бы этого рыжего взашей. Нет, с вами каши не поешь. Это вы теперь на моих кроликов только и надеетесь?

Алексею надоела его нудная болтовня. Ему так все осточертело, что засосало под ложечкой. Взять да напиться бы!

Ферапонт дошел до самого седьмого оврага, на дне которого умер Свеча. Он остановился.

«Этот бы все отдал, и радости его не было бы конца, что послужил стране. Никто из ребят не имеет и частицы его света. Тянет их земля, достаток. И верно — кашееды! В конце концов — что нам сделается? Четыреста рублей отдадим стране. Всей артелью мы заработаем в лесу эти деньги в месяц. Коммуна не развалится. Потрудней немного будет. Здесь в нас играет самый примитивный эгоизм. Признаться, и мне жалко. И, пожалуй, мне немножко боязно не за себя…» Он улыбнулся.

Здесь мысли Ферапонта приняли совсем иной оборот и уже ничего общего не имели с делом хлебозаготовок.

Вечером еще издали заметили приближение Сорокопудова. Он шел, размахивая руками, а за ним семенил Никишка Салин, запинаясь, снимая шапку, прижимая ее к груди и что-то бормоча.

— Тебе дорога советская власть? — громовым голосом спрашивал Сорокопудов.

— Дорога…

— Ну, тогда чего же? — он продолжал итти дальше.

Никишка не отставал. Отсчитав сто шагов, Сорокопудов снова останавливался и повторял:

— Тебе дорога советская власть?

— Дорога, — совсем упавшим голосом отвечал Никишка.

— Ну, тогда чего же… утром запрягай, — и снова шел.

У самых ворот коммуны Никишка спохватился, видя наблюдающих за этой сценой ребят, надел шапку и, приосанившись, тихо пошел обратно.

— Смотри, дядя Никифор, брось раздумье, а то я тебе еще кое что подсчитаю!

Никишка ускорял шаг.

— Тебе для спекуляции кое что осталось — смотри, браток!

Никишка пошел на рысях.

— Ой, какого объездил! — всплеснула руками Анюта, и глаза ее с интересом обратились к Сорокопудову.

— Ну, не мешает поужинать… Ну-ка, сдоба! — обратился он к Насте.

Все посмотрели на него, насупившись. Слишком далеко вторгается этот человек в жизнь коммуны. Но это не Дедюлин, этого не вытащишь за ноги.

— Ну и кряжи у вас! Здесь не только три тысячи пудов, здесь десять тысяч излишков! Под суд, под суд вас всех, к чортовой матери! Чего вы смотрели? Ну ладно, дело поправимое. Я уж дал телеграмму, чтоб встречали красный обоз. Я всем на вас указывал: смотрите, коммуна все излишки отдала. Я всех извозчиков в Лесоватке мобилизовал. Давайте, ребята, гармонистов созовем. Песни разучим. Как въезжаем в какое село — песняка. Давайте частушек хлебных насочиняем!.. Ну-ка, ты говорят, гармонист!

Алексей нахмурился.

— У меня гармонь сломана…

— И-и, неужели? Что ж ты раньше не сказал! Да я бы теперь уж ее поправил! Я же гармонии когда-то делал!

Алексей чуть не заплакал с досады и стыда: гармонь была в совершенной исправности.

И вот хмурые, против собственной воли, все восемь кашеедов сидят и поют:

Сорокопудов буйно дирижирует, и рыжая голова его пылает на восходящем месяце.

Все коммунары стояли растерянные, улыбающиеся. Утро — свежее, с ветерком и росой — играло на их лицах. Рыжий хватался за живот и покатывался со смеху.

— Черти, за кого ж вы меня приняли? Ха-ха-ха! А я смотрю: что они частушки, как в церкви поют, на похоронный лад! А им хлеба жалко!

— Да нет…

— Ну, какое там…

— Ладно, ладно, я сразу догадался. Ну чудаки! Вы уж думали, я все дело вам завалил, в гроб вогнал, ограбил… Ух ты, мол, рыжий чорт, вот этим бы вальком от плуга бы тебе по темени… Верно? Верно, ведь?!

— Да что ты…

— Ну как же ты…

— Ах вы, черти, молокососы! Вам воспитания нехватает! Поняли теперь, в чем дело? Я вам расцвет сделаю! Сколько вы потеряли — по спекулятивным ценам — четыреста рублей? Так. Считаем. А вот приезжаем мы завтра на станцию и я заявляю: «Коммуна отдала все! Поддержим коммуну!» Враз местный комсомол организует субботник. И один день работы железнодорожных мастерских покрывает к чортовой матери убыток! Покупай чего хотите: коров — коров, лошадей лошадей! А затем шефство… Да мы трактора добьемся, чорт возьми! Во, брат! И вам радость и государству торжество! Энтузиазм масс не учли, кашееды…

— Ладно, ладно, не сердись, — улыбается сконфуженная Настя.

Да и все сконфузились.

Алексею хочется расцеловать рыжего. Такой он лохматый, приятный, свой…

По селам, по деревням ехал обоз. Впереди на пяти подводах сидели голосистые девки, гармонисты, балалаечники. Настя, Паша, Катерина и Анютка пели звонче всех.

Алексей растягивал гармонь.

Не прошло недели после красного обоза, как снова примчался на тряской двухколесной таратайке рыжий Сорокопудов.