Геннадий Скобликов - Старослободские повести

Вот и она, Варвара, сколько лет, как один день: в этот же час встанет, бывало, подоит корову — и на базу...

И сейчас бы она, Варвара, бегом бы, кажется, побежала, день-деньской как белка в колесе крутиться согласна... Господи, думалось, как хорошо-то все было. Хоть и она кляла не раз свою беспросветную бабью жизнь — а разве плохо было! Теперь уж и того не будет...

Дочери не забыли обычай — убрать на семик хату березовыми и кленовыми ветками, посыпать пол зеленой травой. В хате стало хорошо, как бывало, когда она, Варвара, была еще Варькой-Варюхой и тоже на семик шла в засеки за ветками и росной травой, а потом убирала ими хату.

Когда утром Колюшка принес из засек мешок накошенной травы и старшая дочь Клава стала посыпать ею пол в горнице, Варвара попросила дать и ей на постель горсточку. Как саму живую жизнь приняла она на ладони эту прохладную свежую зеленую росную траву и опустила на нее свое лицо... И долго-долго сидела так, несчастная и счастливая одновременно...

Утреннее чувство, что нынче она освободит детей от себя, не было ни обманом, ни страхом. Она чуяла свою смерть, с каждым часом чувствовала ее приближение, будто та и вправду стояла за головашками ее кровати и вот-вот должна была встать перед глазами, — и только не могла она сказать себе, когда это будет: к концу ли дня, вечером или ночью.

Страха перед последним своим часом у нее не было. Устала она бояться, давно смирилась с такой своей судьбой, да и не было у нее физических сил, чтоб цепляться за жизнь.

И только было ей обидно... обидно за самые простые вещи: что вот уже завтра не будет для нее ни этой вот хаты, где прожила она свою жизнь, ни детей — Клавы, Нины, Вали, Колюшки... Она не боялась за детей: выросли, сами обойдутся без нее, — а было жалко и обидно, что она, Варвара, уже никогда больше не увидит их, и не узнает, как у них там дальше будет получаться в жизни. И она время от времени подзывала кого-нибудь из них к себе и каждому говорила что-нибудь такое, что, по ее мнению, было важно для них.

Она не говорила им, что собралась нынче умереть, а только вот давала каждому свои последние наказы. Она все оттягивала минуту, когда должна была сказать им, что нынче умрет, думала, что они пока ничего не подозревают... и не замечала, что дети ее, несмотря на праздник, за весь день ни разу не сели вместе за стол, что они все время были заняты какими-то делами, о чем-то тихо переговаривались на кухне, куда-то уходили... — и все это только между собой, помимо нее, чего они раньше не делали — с надобностью или ненадобностью, но посвящали ее во все дела. Она все еще не замечала, что и бабка Настя и дети ее еще с утра почувствовали произошедшую в ней перемену и теперь по-своему готовились к тому же, к чему, пока что скрывая от них, готовилась она сама.

И поняла она, что дети ее, да и вся деревня, тоже знают об этом, когда в хату стали одна за другой приходить бабы. Они приходили чисто одетые, тихо здоровались, говорили, что вот, дескать, пришли по случаю праздника проведать ее, присаживались, говорили о чем придется, а сами почти неотрывно смотрели на нее. И хотя на этот раз никто из баб не заговаривал о ее смерти, она знала, что они приходят попрощаться с ней.

Под вечер она позвала к себе детей.

— Ну, детки... — начала она и замолчала. Она собиралась сказать своим Клаве, Нине, Вале и Колюшке, что чует — подходит ее час... а теперь вот смолкла. Она в последний раз видела своих дочерей, своих кровинок, ставших теперь тоже матерями, и Колюшку, исхудавшего, измученного ее болезнью, — и не хотела огорчить их.

— Ты что хотела, мам?

— Так, ничего... Посидите со мной. Ты, Колюшка, сядь поближе.

Сын сел к ней на кровать, и Варвара положила свою легкую желтую ладонь на его руку.

— Легче мне стало, — говорила она, смотрела на дочерей, а сама все гладила и гладила руку сына.

— Ты, Колюшка, — сказала она ему, — принеси-ка мне карточку отца. Хочу посмотреть на него.

Она увидела, ка́к сын переглянулся с сестрами, но даже не обиделась: чего ж ей обижаться, если э т о правда!.. Колюшка поставил перед ней портрет отца. Теперь они только двое смотрели друг на друга: она, умирающая, и ее молодой муж, ровесник своему сыну. Опять засветилось где-то вдали прошлое — и тут же померкло. Только серый портрет мужа был перед Варварой: старый, выцветший — и Мишка был на нем совсем не живой.

— Повесь, — сказала она сыну. — Попрощалась...

...Посреди горницы светила лампа. Она висела на длинном проволочном крюку, на одинаковом расстоянии от потолка и пола, и потому низ горницы был освещен хорошо, а весь потолок закрывала тень от круглой тарелки. По всей горнице висели пушистые березовые и кленовые ветки, и они, почти черные в тени, как бы сгущали то молчаливое ожидание, что с часу на час нарастало в хате Варвары.

Умирающая лежала на своей кровати. Тень от щитка падала на ее лицо, и оно — при свете дня желтое — было сейчас светло-серым, а под черными глазами лежали большие темные круги. Поредевшие седые волосы были опрятно зачесаны назад: еще днем причесала ее младшая дочь.

Все четверо ее детей были тут же. Пришла и бабка Настя. Сидели, ждали.

Варвара слышала их рядом с собой, видела, когда кто-нибудь подходил близко, а сама угасающим сознанием думала о чем-то своем.

На стене стучали ходики.

Она то слышала их, то звук надолго пропадал и опять появлялся, нарастая, заполняя собой всю горницу.

«Вот и посмотрим, сколько они нам с тобой настукают», — вспомнились ей слова мужа.

И опять забрезжило в ее сознании: она маленькая, мать, отец, Мишка... А потом война... она сидит под дубом и поет песню...

— Сынок, дочки, — позвала она. И когда дети подошли и наклонились к ней, сказала еле слышно: — Умираю я. Душит... Вы... не забывайте друг друга. Не забывайте. Одним трудно...

Что-то еще очень важное хотела она сказать детям, но язык уже не слушался ее.

Она сделала попытку приподняться, но тут же упала на подушку...

«Ну и слава богу, отмучилась, царство ей небесное», — говорили утром в деревне старые люди, осеняя себя крестным знамением.

«Да уж помучил ее этот проклятый рак. А так бы — жить да жить...»

«Кому б, как не ей, и пожить бы теперь. Девки устроены, сын вырос...»

«Тоже и ей хватить пришлось...»

«А кому не пришлось! А так, слава богу, без куска не сидела».

«Другим и с мужиками больше горя досталось...»

«Да ить у каждого свое...»

«То-то и оно...»

«А так, конечно, жить бы ей да жить...»

«Судьба, значить...»

«Значить, судьба...»

В пору сороковин, когда поминали Варвару, на месте того загона, где ее ушибла корова, цвел татарник. Сплошным лесом разрослись на унавоженной земле эти высокие серебристо-зеленые колюки, и тысячи лилово-розовых султанов распустились на их верхушках.