Геннадий Скобликов - Старослободские повести

Конный привод и молотилку я уже видел, но тогда они просто стояли около риги и никто на них не молотил. Витька и Петька бегают с другими ребятами на базу каждый день, кувыркаются там на соломе, но меня они не берут с собой. Когда они соберутся на улице, чтоб идти на базу, Витька говорит мне: «Сбегай домой и принеси мне горбушку хлеба с солью, а мы тебя тут подождем». Я бегу в хату, прошу кого-нибудь из сестер отрезать для Витьки хлеба и посыпать солью, а когда выбегаю на улицу — там уже никого нет. Мне бывает обидно, что братья обманули меня, но в другой раз Витька опять посылает меня за чем-нибудь домой, божится, что подождут, — и опять убегают.

Как было гордо идти по деревне в строю! Все, кто был на улице, смотрели на нас, тетя Нюра Сережина, мать моего дружка Федьки, даже сказала вслух: «Женька-то нынче тоже в садике. Молодец!» — и я старался шагать как можно лучше.

Я как будто в первый раз все видел: и эту пыльную дорогу Сережиного проулка (потому что он проходит около хаты дяди Сережи), и огороды с подсолнухами у плетней, и запыленный картошечник по обеим сторонам дороги, и крестцы хозяйской ржи в конце огородов, и черные пугала над ними, и колхозную коноплю со своим конопляным запахом на обрезках огородов, и высокие курчавые грушенки по одонкам, и густые ореховые засеки с дубами над ними... Все виделось особенным, будто был праздник.

Колхозная база — это большое чистое место между засеками и Гавриловым Верхом, застроенное ригами, амбарами и конюшнями. Все постройки стоят далеко друг от друга, чтоб не сгорели в случае пожара, как объяснил мне отец, когда один раз брал меня с собой на базу.

Ток был сразу за засеками, около двух огромных темных внутри риг. На току шла молотьба. Три пары лошадей быстро бежали по кругу и вращали привод. На кожухе привода на опрокинутой вверх дном соломенной мерке сидел конюх Колька Дырда в фуражке, надетой козырьком назад, и погонял ходивших вокруг него лошадей. «Э-ге-ге-ге! Э-ге-ге-ге-ге!» — залихватски покрикивал веселый Дырда и крутил над головой кнутом. Молотилка гудела, и вокруг нее клубилась пыль и кружились остинки.

На помосте молотилки стоял Архип, коренастый мужик с черной бородой, в фартуке и в молотильных очках. Он брал у двух баб, что работали на помосте сзади него, развязанный сноп ржи, направлял его колосками в барабан и деловито растрясал, поводя руками из стороны в сторону. Из молотилки беспрерывно сыпалась солома. Бабы, так закутавшие лица белыми платками, что никого и узнать нельзя было, выгребали из-под молотилки солому и относили ее к скирде, где мужики трехрожковыми вилами с длинными держаками подавали ее наверх скирдоправам.

А дальше на току работали еще люди: одни крутили ручку голубой веялки, куда бабы сыпали ведрами обмолоченную рожь, другие широкими деревянными лопатами перелопачивали зерно.

Всюду висела пыль, пахло зерном и соломой.

Приехал с подводой горбатый дядя Егор. Он привез с бакши огромную — во всю телегу — кашулю кавунов, дынь, огурцов, красных помидоров. Архип дал команду останавливать лошадей — время обедать. Повариха тетя Соня стала резать на деревянной лопате хлеб, его тоже только что привезли из деревни — большие круглые буханки с поджаренной румяной коркой, хорошо умытые и, должно быть, еще теплые и пахучие. Архип взял в руки одну буханку, постучал костяшками согнутых пальцев по ее нижней корке, проверить на слух, хорошо ли пропеклась, понюхал буханку, а потом выставил ее перед собой на вытянутых руках: «Ну, радуйтесь, люди, дожили до новины. Будем есть хлеб первого помола!» Тетя Соня разлила по большим блюдам горячие щи, расставила их в тени скирды, разложила, вокруг каждого блюда большие пайки хлеба. Молотильщики умылись у деревянной бочки, стоявшей на двухколесной телеге-водовозке, и сели обедать. Для нас тетя Нина разрезала несколько кавунов.

— Ну, хто тут у тебя стихи знаить! — окликнул чернобородый Архип тетю Нину и обвел нас, обернувшихся на его голое, веселыми смоляными глазами.

— А вон, Женька Колин, — указала на меня тетя Нина. — Он завсегда в клубе рассказываить.

У меня все остановилось внутри. Одно дело читать в клубе, когда рядом отец, другое дело — тут. А Архип уже поднялся и поставил меня на опрокинутую мерку.

— Покажи им, Жень, пускай послухають. А ты, Сонь, скибку хлеба ему медом помажь..

Я перевел дух и громко начал:

Мне хлопали, хвалили, заставили читать еще. Я прочитал «Два сокола»:

Я был горд похвалам. Тетя Соня пыталась всунуть мне в руки скибку хлеба с пахучим золотистым медом, но я замотал головой и ни в какую не взял — столько людей смотрели на меня!

По дороге назад я очень жалел, что не попробовал меду — все равно тетя Соня отдала мою горбушку ребятам; но и это не мешало мне чувствовать себя именинником.

В клубе тетя Нина усадила нас за длинный стол, подала каждому в белой алюминиевой миске крутую пшенную кашу. У всех уже были бутылки: кто наливал молоко в кашу, кто запивал из горлышка. Я посмотрел на окно, но на подоконнике было пусто. Тетю Нину я побоялся спросить и съел кашу без молока.

Когда пришло время идти домой и я уже было побежал от клуба, тетя Нина окликнула меня:

— Жень, это не ты забыл бутылку? — и подала мне мою синюю бутылку, заткнутую той же бумажной пробкой, но пустую. Только по кругу у донышка осталось и загустело молоко. — Значить, молоко выпил, а бутылку оставляешь?

Я взял у тети Нины бутылку... и неожиданно для себя расплакался.

— Ты чего? Что с тобой? — допытывалась тетя Нина, присев передо мной. — Обидел кто-нибудь? Кто тебя обидел?

Но что я мог ей сказать? Что выпили мое молоко? Так его у нас дома сестра нальет, сколько захочу. А отчего я плакал, я все равно не сумел бы ей объяснить. Я выдернул голову из-под руки няни и убежал за нашу пуньку. Там был бурьян, и меня никто не мог увидеть...

...Нас разбудил стук в окно. Кто-то колотил кулаком по крестовине рамы и что-то кричал. Голос был мужской, незнакомый, и от того, что не наш деревенский человек так смело барабанит в окно, было ясно, что весть будет плохая.

В последнее время все ждали чего-то ужасного. Ночами тревожно гудели самолеты, и мы по звуку старались отгадать, какой «наш», а какой «германский». В стороне Курска с вечера до утра метались по небу прожекторы, до нас доносился отзвук бомбежек. Через деревню иногда проходили беженцы, их пускали переночевать, кормили, давали еды на дорогу. Мы приучились чутко спать и быстро просыпаться.