Владимир Попов - Обретешь в бою

Танцор перестал кружиться, остановившись как вкопанный. Затем сделал несколько прыжков, крупных, легких, на долю секунды словно повисая в воздухе. Казалось, что, зачарованный огнем, летит он к нему навстречу и вот-вот попадет в безжалостные объятья. Но в нескольких шагах от жерла печи он повернулся и с такой же легкостью проделал обратный путь.

Опустилась крышка завалочного окна, свет померк, все по-прежнему стало прозаически неприглядным. Только сейчас Збандут заметил у пульта группу печевых, которые с азартом обсуждали мастерство танцора.

Збандут остановил на Рудаеве вопрошающий взгляд.

— Наш премьер самодеятельного театра балета Виктор Хорунжий, — как бы оправдываясь, суетливо проговорил Рудаев, не разобравшись, какое впечатление произвел на Збандута резвящийся машинист.

— Так он же и техничен и лиричен, черт побери! — вырвалось у Збандута.

— И крайне неудобен, — приземлённо, болезненно-тусклым голосом заметил Рудаев. — Когда у него спектакль, приходится устраивать подмену. Печевые бригады ворчат, потому что лучше его, быстрее его никто завалку не ведет. И тем не менее от сталеваров можно услышать: «Сегодня Виктор делал завалку в ритме танца огнепоклонников». А сам Хорунжий слез как-то с машины после рекордно быстрой завалки, вытер пот и сказал: «Наслаждение такое испытал, словно в „Лебединке“ участвовал».

Сдержанный, величественно спокойный Збандут вдруг взялся за голову и застонал:

— Художнику увидеть такое! Нет, вы представляете себе нечто подобное на полотне! Освещенное феерическим светом человеческое тело в полете на этом беспощадно суровом фоне. И надпись: «В свободную минуту». — Покосился на удивленного Рудаева. — Что, не доходит?

Збандут открывался Рудаеву с неожиданной стороны. За целый, день никаких эмоций, ровная, размеренная походка, замедленные жесты, неторопливая речь — и вдруг такой всплеск. Он-то привык видеть эту картину и ничего, кроме раздражения, не испытывая. А что, если поскользнется и упадет? Травма, несчастный случай. Сразу обследования, объяснения, акты. Ведь первый вопрос на ежедневном селекторном совещании — «травматизм был?», И попробуй скажи, что машинист завалочной машины зашиб или вывихнул ногу, потому что… У Рудаева даже мурашки по спине побежали при одной мысли об этом. Что тут поднимется! «У вас мартеновский цех или танцкласс? — набросится директор. — А вы кто? Начальник или балетмейстер?» Сраму не оберешься. И потом год вспоминать будут.

Не дождавшись ответа, Збандут сокрушенно вздохнул: хороший, дескать, мужик ты, но без искры божьей в душе. Так, функционер, служака. Подошел к машинисту, осведомился, когда будет очередной спектакль.

— Послезавтра, — горделиво ответил Хорунжий. Заметив, что Рудаев нахмурил брови, поспешил успокоить его: — Подмены не надо, Борис Серафимович, это в мой выходной. — И опрометью побежал к соседней печи, куда его позвали.

Началась завалка. Збандут снова с восхищением следил, с какой молниеносной быстротой машинист подъезжал к мульде с металлом, цеплял ее хоботом, вводил этот огромный короб в печь, переворачивал там, ставил на место и цеплял другую. Каждый раз, когда тележка, на которой стоял Хорунжий, приближалась к печи, пламя освещало его напряженное, сосредоточенное лицо.

— Еще одна картина. «За работой». Вот вам уже диптих, — сказал Збандут, но тут же поправился, радостно, словно сделал ценное открытие: — Да нет, что я! Триптих! Еще ведь на сцене! — И неожиданно придирчиво: — Небось ни разу не были у них на спектакле?

— Ни разу, — сознался Рудаев. Он был немного сконфужен, даже растерян.

— Это заметно. А нужно бы. Хотя бы для того, чтобы лучше знать возможности своих подчиненных и более благосклонно относиться к их увлечениям. Что ж, заполним этот пробел. Послезавтра я буду ждать вас у клуба перед началом спектакля. Поскольку вы перегружены чрезмерно, билеты беру я. Извольте не опаздывать.

Збандут говорил спокойно, без нажима, но — странное дело: слова его звучали как приказ, которому нельзя не подчиниться.

Подходя к клубу, Рудаев увидел в толпе людей Збандута и рядом с ним Лагутину. В своем наряде она напоминала снегурочку. Все белое. Белое пальто, белый шарф на голове, белые ботинки. Она была оживленна и никак не походила на ту озабоченную журналистку, какую встречал последнее время на заводе.

— Вы? — Неподдельное удивление появилось в глазах Лагутиной. — Самый занятый человек на земле? — добавила саркастически.

— О, да вас, оказывается, не нужно представлять друг другу, — обрадовался Збандут и достал из кармана два билета.

Уселись за минуту до того, как за пульт встал дирижер, инженер заводского отдела оборудования Сенин.

Первый раз видел Рудаев отца Жени и все свое внимание сосредоточил на нем. Вот уж никак не подумаешь, что это человек прозаической профессии. Завидная осанка, благородная седеющая шевелюра. Даже манера держать голову свидетельствует о натуре возвышенной, артистической. Неожиданно родился афоризм: «Лицо человека говорит не о том, кто он есть, а о том, кем он может быть». Афоризм, разумеется, далеко не бесспорный. Разве мало встречается лиц, которые вообще ни о чем не говорят? Или просто обманчивых. Вот у Межовского такое сильное, неподступное лицо, что кажется, стань ему поперек дороги, и он, не задумываясь, растопчет тебя. На самом же деле под этой грозной внешностью скрывается натура мягкая и на редкость деликатная.

Полились звуки музыки игривой, незамысловатой, мелодичной.

Рудаев чувствовал себя не в своей тарелке. У него было такое ощущение, будто делает он что-то предосудительное. В кино — и то не помнит, когда был, а тут вдруг в театре, да не в воскресенье, а в рабочий день. Ему показалось, что и люди смотрят на него с удивлением и укором. Огляделся по сторонам и увидел неподалеку от себя печевых четвертой и пятой печей, которых обслуживал премьер балета, а через проход — Женю Сенина.

Плавно раздвинулся занавес. Бросились в глаза бедность декораций, убогость костюмов, неточные движения кордебалета, но, когда появилась прима, Рудаев забыл обо всем. Изящная, хрупкая, с большими трагическими глазами, Зоя Агейчик приковывала внимание зала. Каждое движение отточено и грациозно. Она ассоциировалась с пылинкой, невесомо плавающей в солнечном луче. А принц, стройный, как струна, и величавый, как настоящий восточный владыка, ничем не напоминал разбитного и разухабистого машиниста завалочной машины. Он был красив в каждом своем движении, в каждом жесте. Когда он поднял на руки свою партнершу и понес ее, распластавшуюся, как в полете, за сцену, зрители разразились рукоплесканиями.

Первое действие закончилось танцем огнепоклонников, темпераментным, бесшабашным, исступленностью своей напоминавшим половецкие пляски.