Владимир Попов - Обретешь в бою

— Что вы тут делаете? — услышала Лагутина над споим ухом приглушенный утробный голос, будто из колодца.

Она неторопливо повернула голову. За ее спиной стоял тот самый сумрачного вида человек, который увез ее с моря.

— Красная шапочка?

— О, это вы, рыцарь! — не скрыла радостного удивления Лагутина. — Слушайте, как можно терпеть такое? — с места в карьер набросилась она на Рудаева. — Такой цех снести надо. Ведь это сущий ад!

— Он давно был обречен на снос, и если б не война… А сейчас эту болезненную операцию из года в год все откладывают и откладывают. Что ни говорите, два таких цеха дают почти миллион тонн металла, в нашем балансе это что-то да значит. А насчет того, чтобы все снести, я с вами не согласен. Как раз неплохо бы оставить для потомков хоть уголок цеха. Пусть знают, с чего начиналось.

Из соседней печи вырвалась струя стали и с шумом ринулась в ковш. Крупная искра попала в волосы Лагутиной, пережгла прядь. Рудаев щелчком выбил застрявший кусочек металла и отвел Лагутину в сторону.

— Без головного убора ходить по цеху строго запрещено, — проговорил назидательно.

— Думала, сойдет, — сконфуженно улыбнулась Лагутина и, достав из сумочки ситцевую косыночку, повязала ею голову.

Вышли из цеха, остановились в узком пространство между зданиями.

— И все же, что вы здесь делаете? — повторил свой вопрос Рудаев.

— Изучаю жизнь… — уклончиво ответила Лагутина, в упор посмотрев на Рудаева.

Силясь понять, что кроется за этими словами, Рудаев вскинул сросшиеся брови, и непроницаемо темные, нацеленные глаза его выплеснули наружу смешинку. Этого оказалось достаточно, чтобы преобразилось все лицо. Исчезла жестковатость, суровость превратилась в мужественность. Так бывает, когда в сумрачный день один-единственный пробившийся сквозь хмурое небо луч меняет всю тональность пейзажа.

— А я вас принял за работника прокуратуры. Такой непререкаемый тон…

Рудаева окликнул человек в ладно сшитом коричневом молескиновом пиджаке, из кармана которого торчало синее мартеновское стекло в эбонитовой оправе.

— Пошли, Борис Серафимович. Начинаем.

— Лучше изучайте жизнь в новом цехе. Там обстановка более типичная для сегодняшнего дня, — на ходу сказал Лагутиной Рудаев.

Новый цех пленил Лагутину громадностью и чистотой. Просторная рабочая площадка, просторный разливочный пролет, простор между печами — добрых полсотни метров. Огромные вентиляторы посылают мощные струи упругого прохладного воздуха. Решетчатые беседки, по стенам которых струятся потоки воды, создают микроклимат. Здесь, в холодке, можно отдохнуть, подышать влагой.

Лагутина вошла в кабину пульта автоматического управления печью.

— Ваш пропуск, — вежливо попросил ее молодой сталевар.

Взглянув на корреспондентский билет, юноша вернул его Лагутиной.

— Этого недостаточно. Нужно разрешение начальника. Пройдите, пожалуйста, в его кабинет. Вон туда. — И, как бы давая понять, что сам тяготится нелепым порядком, сконфуженно пожал плечами: — Так у нас заведено.

Гребенщиков сегодня не в духе. Не выспался. Заболела дочь, пришлось несколько раз вставать к ней ночью. Однако корреспондентку он встретил с максимальной любезностью. Даже предложил свои услуги для ознакомления с цехом. К его удивлению, Лагутина отказалась — привыкла экономить время у начальства, к нему, возможно, придет выяснить лишь то, что останется неясным и что никто не сможет объяснить.

Обычно газетные работники берут у Гребенщикова интервью и отражают, как правило, его мнение. С такой независимостью он встретился впервые, это удивило его и насторожило.

— Вы хоть просмотрите отчет о работе за полгода, — предложил Гребенщиков и протянул папку. Он уже убедился в том, какое магическое действие оказывают на журналистов трехзначные цифры перевыполнения плана.

От такого предложения отказываться было неловко, и Лагутина принялась просматривать материалы.

Вошла секретарша, доложила, что пришел профессор Межовский.

— Просите.

С Межовским Лагутина была знакома. Слышала но один раз его выступления и даже написала статью в поддержку его метода ускорения плавок продувкой металла сжатым воздухом.

Увидев Лагутину, Межовский не сдержал возгласа удивления.

— Тесен мир, — улыбнулась Лагутина.

— А вас сюда какие ветры занесли?

— Прочитал вашу работу, доктор. Обстоятельно, с пометками. Интересно. Но многое парадоксально и в моих мозгах не укладывается, — скороговоркой произнес Гребенщиков, вынул из стола пухлый том. — Не верю, что сжатый воздух может ускорить плавку, не ухудшив качества металла. Никуда не денетесь, азот… Он растворится в металле.

— Обычный путь нового, — грустно ответил Межовский, — не сразу укладывается.

— Может быть, может быть. Но у меня есть железное правило: не тратить время на эксперименты, в безрезультатности которых уверен. К тому же такой большой цех — не лаборатория для подобного рода опытов. Я исповедую одну веру: бог металлургии — кислород. Цеху нужен кислород. Вот на третьей печи. Даем его в факел — и какой результат!

— Было время — и кислорода боялись, как черт ладана. — Межовский, как лезвием, резанул блестящими черными глазами. — Пророчили и плохое качество стали, и взрывы — чего только не пророчили! Кстати, кислорода в достаточном количестве вы еще года два не получите. Слишком уж сложна и дорога кислородная установка.

— Я не сторонник заменителей. Если применю ваш воздух, то кислорода вовсе не получу, — неожиданно для самого себя проговорился Гребенщиков и опасливо взглянул на Лагутину — не засекла ли та истинную причину его отказа. Но она сидела, погруженная в цифры, и, казалось, ничего не слышала, ничего не видела. — Я достаточно изучил наши планирующие органы. Если есть солома, они отрубей не дадут.

Межовскому известен характер Гребенщикова. Сказал «да» — это еще не означает «да», сказал «нет» — это непреоборимо.

— Идите, Яков Михайлович, в старый цех, — переменив тон на участливо-дружеский, посоветовал Гребенщиков. — А вдруг? Там все пробуют, дабы не прослыть консерваторами.

Лагутиной очень хотелось выйти вслед за Межовским, потолковать с ним с глазу на глаз, по она постеснялась Гребенщикова. Решит, что с ходу ухватилась за сюжетик.

— Межовский — фигура трагическая, — придав лицу скорбное выражение, пояснил Гребенщиков. — Его изобретения в тридцатых годах намного опередили технические представления, а сейчас это уже вчерашний день техники.

— Позвольте, значит, у него никогда не было сегодняшнего дня? — поддела его Лагутина.

— Что греха таить, многие изобретения становятся вчерашними, так и не став сегодняшними. Обсуждают их пригодность до тех пор, пока они морально не устаревают. А потом разводят руками. Соратники — с огорчением, противники — с радостью. И ни с кого никакого спроса. Ни с тех, кто плохо отстаивал, ни с тех, кто упорно сопротивлялся.