Юрий Герман - Наши знакомые

— Если надумаешь, приезжай.

— Я уже надумала, — улыбнулась Антонина, — не приеду.

Поезд ушел в одиннадцать часов двадцать минут. Перрон быстро опустел. Федя едва тащился, все обгоняли Антонину. Когда она вышла на площадь, было ровно половина двенадцатого. На площади она взяла сына на руки и сказала ему шепотом:

— Теперь мы домой не пойдем.

— А куда? — спросил он.

— К тете Жене. Ты ее не знаешь?

— Не знаю, — сказал Федя, — я хочу кушать.

— Потерпи.

— Я не могу больше терпеть, — сказал Федя, — я хочу хлеба с маслом. И зайца.

— Какого зайца?

— Моего зайца.

Всю дорогу они разговаривали. Антонина была очень бледна и дрожала.

— Мой заяц большой, — говорил Федя, — давай ему костюм сошьем. Да?

— Да.

— И штаны сошьем, и шинель.

— И шинель.

— И колпак сошьем.

Она вдруг прижала его к груди и поцеловала сухими губами в свежий ротик.

— Как мы теперь жить будем, — шепотом спросила она, — тебе не страшно, Федя?

— Где мой заяц? — спросил Федя вместо ответа.

— Дома.

— Ты мне его дашь?

— Завтра.

— Почему?

— Потому что мы едем к тете Жене.

— Не хочу к тете Жене, — сказал Федя, — мне заяц нужен. Я домой хочу.

Он готовился плакать.

— Не мучь меня, — сказала Антонина, — не мучь, милый.

Она опять поцеловала его в рот и в мохнатую шапочку, пахнущую холодным весенним ветром. Он затих ненадолго и будто бы даже задремал, но потом вскинулся и вновь закричал про зайца.

Когда они пересаживались в другой трамвай, Антонина взглянула на небо. Небо сделалось чистым, черным, в мелких звездах. Пахло водой, сыростью. Где-то играла музыка — звуки казались влажными. Антонина крепче прижала к себе Федю. Трамвай долго не шел. Федя сопел носом и вздыхал.

— Я еще не сплю, — сказал он тихо, — слышишь, мам?

— Слышу, деточка.

— Но теперь я уже буду спать.

Действительно, когда она села наконец в другой трамвай, Федя уже спал.

На трамвайной петле возле Нерыдаевки ничего не изменилось с той ночи наводнения. Только по-весеннему горько и сильно пахло березою, березовыми почками, клейкостью.

Антонина шла быстро, ноги ее мерно и четко стучали по дощатому тротуару. У ворот массива на лавочке сидели Егудкин и Сивчук. Сивчук курил трубку. Она сразу их узнала, несмотря на темноту, и спросила, где живет Сидоров.

Сивчук вызвался ее проводить и по дороге спросил, не случилось ли чего с Пал Палычем.

— Нет, — сказала она как можно развязнее, — почему вы думаете? Да и что может с ним случиться?

Сивчук засопел трубкой и покашлял.

— Не спят еще они? — спросила Антонина. — Какие у них окна?

— Не спят, — сказал Сивчук, — самого-то Иван Николаевича дома еще нет, я его дожидаюсь по делу.

Он предложил понести Федю по лестнице, но Антонина отказалась.

— Ну, тогда здравия желаем, — сказал Сивчук, — вон по этой лестнице до самого до верха. Квартира сто двадцать один. Налево будет.

Козырнул и исчез.

Антонина позвонила.

Она сразу узнала Женю, несмотря на то что Женя очень изменилась. Но Женя не узнавала ее — на лестнице было темно.

— Кто это? — щурясь и пальцами поправляя рыжеватые свои волосы, спрашивала она. — Кто?

Антонина вошла.

Еще секунду Женя пристально на нее глядела, потом глаза ее гордо и весело блеснули, она протянула к ней обе руки и низким, грудным голосом сказала:

— Я знала, что вы придете. Давайте сюда мальчишку и раздевайтесь.

Она взяла спящего Федю из рук Антонины и ушла с ним в комнату. Антонина сняла пальто, поправила волосы и, старательно улыбаясь, вошла в столовую.

На столе стоял чайник, варенье в вазочке, хлеб в корзинке. Комната была еще не обжита, еще пахло сыростью и известкой. Федя лежал на диване. Женя умело и ловко раздевала его.

— Сейчас будем чай пить, — говорила она, — а Федю ко мне отнесем, на кровать. Ну-ка, давайте…

Когда, уложив Федю, она вернулась в столовую, Женя посадила Антонину против себя, налила ей чаю и, глядя в упор своими умными глазами, спросила:

— Разошлись? Совсем?

— Нет, — все так же нарочно улыбаясь, сказала Антонина, — я просто убежала.

— Не сказали?

— Нет.

— Позвоните по телефону.

— Сейчас? — покорно спросила Антонина.

— Сейчас. Пойдемте сюда.

Они встали и пошли в комнату Сидорова.

— Вот телефон, — сказала Женя.

Антонина стояла, опустив руки.

— Ну?

Тень пробежала по лицу Жени.

Антонина взяла трубку и назвала номер. Она была бледна.

— Пал Палыч? — спросила она.

Женя слушала с решительным и жестким выражением лица.

— Пал Палыч, — сказала Антонина, — это я. Узнали? — Голос у нее был глуховат, но спокоен, ресницы вздрагивали. Она говорила не тихо, не громко, внятно, даже строго. Сказав все, повесила трубку.

— Теперь кончено! — произнесла она.

— Нет, не кончено! — покойно и мягко возразила Женя. — Ничего еще не кончено, только, пожалуй, чуть-чуть начато. Пока что вы только ушли, но никуда еще не пришли.

В столовой они рядом сели на твердый, неудобный диван.

— Я обменяю свою комнату, — заговорила быстро и сбивчиво Антонина, — конечно, я не буду вам в тягость, я понимаю, что никуда еще не пришла…

— Я не в том смысле, — перебила Женя. — Вы не поняли меня. Впрочем, дело не в этом. Пока вы будете жить у нас, а там — посмотрим…

И взглянула на Антонину. Та сидела, вся подавшись вперед, глядя в темное окно неподвижными, расширенными зрачками…

Ночью ей не спалось. Комната была другая, все в ней выглядело странно, постель пахла чужим, от стен несло известкой, и какие-то шумы нового, еще не обжитого дома заставляли ее прислушиваться: вода из крана лилась не ровной струей, а фырча и постреливая. Щелкали, рассыхаясь, полы. Таинственно гремело в радиаторах, — наверное, испытывали паровое отопление.

Антонина встала, нагнулась над Федей. Мальчик спал спокойно.

Она открыла форточку и подышала свежим, холодным воздухом: там, неподалеку, уже насадили парк, молоденький, весь мокрый от прошедшего только что дождя. Дальше, за парком, блестел асфальт. Было свежо и от света луны так прозрачно, что Антонина видела даже рейки, из которых были сделаны садовые скамьи.

«Ленинград?» — спросила она себя. Да, но какой-то другой, неведомый, не то что Песочная на Петроградской, или разграфленные Роты, или старый, серый Васильевский с палисадниками, или Невский, на котором до сих пор прогуливаются скучающие молодые люди…

Это был Ленинград, но не тот, в котором она родилась, выросла, вышла замуж, родила сына. Наверное, здесь никто не шнырял по госфондовским комиссионным магазинам в поисках какой-либо вещички из «личного» имущества царя Николая Второго. Здесь и кофеен наверняка нет, таких, как были на Невском, где в годы нэпа князья с княгинями сами подавали кофе в старинных чашках. Про этот парк из молоденьких деревьев, пожалуй, сам Пал Палыч ничего не знает…