Юрий Герман - Наши знакомые

— А что вы хотели успеть?

— Много, много… — Он махнул рукой. — Хотел научиться по-английски… Ерунда, — он засмеялся, — хотел побывать на Памире, в Семиречье… Массу думал сделать. А вы?

— Что я? — не поняла Антонина.

— Вы что-нибудь хотели успеть?

— Да, хотела… Впрочем…

— Успели?

— Нет, — сказала она, рассеянно улыбнувшись, — не успела. Так-таки ничего не успела. Вот разве сын, — она кивнула на дверь, — сын, правда, хороший. Хороший?

— Хороший мальчик, — сказал Альтус, — но в детях я ничего не понимаю, это не мое хозяйство.

Он помолчал.

— А что ваше хозяйство? — спросила она.

Альтус поднялся.

— Я пойду, — сказал он, — передайте Ване, что я уезжаю. Я забыл сказать им всем. Я завтра уезжаю в одиннадцать сорок.

— Куда?

— Я уезжаю в Тифлис на год, или на два, или больше…

— Совсем?

— Может быть, совсем, — ответил он, отыскивая глазами фуражку.

Он крикнул Федю, снял с него маузер, зарядил обойму и затянул на себе широкий ремень.

— А вы сами уезжаете, — спросила она, — или вас посылают?

— И сам и посылают… Вот она! — Он надел фуражку и перекинул через руку макинтош…

— Лучше наденьте, — сказала она, — дождик идет…

— Пожалуй.

Ее раздражение куда-то исчезло. Теперь ей было грустно. Дождик равномерно шумел за окном. Она зябко поежилась.

— Хорошо, — сказала она, — я все передам Сидорову. А Жене что передать?

— Да так, — сказал он, — ничего. Что ж ей передавать?

И, козырнув, ушел.

Антонина закрыла за ним дверь, постояла в передней. Еще были слышны его шаги. Потом стало тихо. Она погасила в передней электричество и вернулась в комнаты. Тотчас же в парадную постучали. Сердце ее забилось. Она нарочно медленно пошла отворять. «Что он забыл, — думала она, — что он забыл?»

Это пришла Марья Филипповна — спрашивать, как у Жени, скоро ли?

Женя родила девочку через четыре часа после того, как ее привезли в больницу. Состояние удовлетворительное. Вес младенца четыре кило. Длина пятьдесят четыре сантиметра. Увидеть Женю можно только завтра. Это все рассказал Антонине Сидоров. Вид у него был измученный, голос какой-то даже глуповатый.

— А состояние удовлетворительное — это как? — спросил он. — Это плохо или хорошо?

— Да нормально же!

— Поклянись!

Антонина поклялась жизнью Феди.

— Ну, если врешь… — погрозил Сидоров и заперся в своей комнате. Было слышно, как он там ходил, как он лег и опять встал. Потом он ушел из дому минут на двадцать и принес бутылку портвейна. Обед организовали дома. Был кролик, рыба, гречневая каша и «приварок» из столовой: щи флотские, рагу из барашка, кисель клюквенный. Пили вино, первый раз Антонина себя чувствовала просто с Сидоровым. Он называл ее Тосей, и все вздыхал, и все расспрашивал подробности про маленьких детей.

— Они на старичков похожи, да?

Или:

— Ну хорошо, четыре килограмма — это средний вес или выше среднего?

Он часто вставал из-за стола и ходил по комнате, высокий, статный, возбужденный.

После обеда Антонина принесла ему две пачки папирос.

— Ах ты, — сказал он, — ну, спасибо!

И лег на диван с папиросой в зубах.

— А потом пойдем в кинематограф, — предложил он, — хочешь?

— Хочу.

— Семку возьмем?

— Возьмем.

— А Федя как же?

— А сегодня моя старая нянька придет с той квартиры — договорено.

— Значит, она будет на обоих?

— Как на обоих?

— И на нее — на мою?

— Конечно, — улыбнувшись, сказала Антонина.

Сидоров опять задумался. Потом вскочил звонить по телефону разным людям, что у него родилась дочка. И опять лег.

— Да, да, — бормотал он, — это очень интересно, очень. Ты про старую Нерыдаевку что-нибудь знаешь?

— Нет.

— Совсем ничего?

— Совсем.

— Рассказать?

— Расскажите.

Он внимательно на нее посмотрел.

— Это все очень противно, — брезгливо сказал он, — ужасно противно. Давай выпьем еще винца.

Она налила, он взял рюмку и чокнулся с ней.

— Давай теперь будем жить мирно, — сказал он, — хочешь, Тося?

— Хочу.

— Только ты не будь приживалкой.

— Хорошо, — сказала она, — не буду.

— Ну, тогда мир.

— А Женька все спит, — сказал он, — Все так после родов спят?

— Большей частью.

Сидоров кивнул.

— Она, — сказал он, — из Курска. Ты в Курске бывала?

— Нет.

— И я нет.

Посмеиваясь, он заговорил о Курске и о Жене.

Женя рассказала ему все. Он знал всю ее жизнь — от красного кирпичного дома в полосе отчуждения (в этом доме она родилась) до мединститута. Он знал ее отца-машиниста, она рассказала ему о братьях, о детстве, о школе (очень смешной преподаватель математики Павел Павлович Токсов). По ее рассказам Сидоров знал Курск («Отца когда убили, мы все переехали из Ямской слободы в город и поселились на Скорняковской улице, дом двадцать пять, маленький такой желтенький домик, теплый и насквозь пропахнувший нафталином»), он знал Кощея (знаменитый ямской хулиган), он знал, как она подавала заявление в комсомол, он знал курских соловьев и запах знаменитой курской антоновки, он знал всех Жениных приятелей: Брагинского, веселого и милого Фомушку Брагинского, очкастого спортсмена Гуревича, Кольку Григорова, обеих Ларис и мирового художника, рисовавшего декорации для «Потонувшего колокола», Лешку Шуклина («А знаешь, Сидоров, ведь Лешка здесь, в Ленинграде, кажется, в Академии учится, — вот свинство, никак не соберусь его разыскать»). Знал он и о первой Жениной любви — Николай Григоров носил хорошие сапоги, начищенные айсором, костюм тонкого сукна, курил добрые папиросы «Мабузо» и здорово играл белогвардейца Зубова в пьесе «Красный генерал». Как он топал ногами! Какая всамделишная пена ярости вскипала на его губах, когда приговаривал он красного генерала Николаева к смерти.

— Знаешь, Колька оговорился однажды и закричал: «Я приговариваю вас в вашем лице через расстрел к повешенью!» Ну и смеху было, Сидоров! А Колька покраснел — даже под гримом видно — и все усы дергает да дергает… Вот после того спектакля и пошли мы с ним гулять. Я себе возьми да и завяжи платком глаза, а он меня вел под руку. Но только два шага пройдем, он и поцелует, два шага пройдем, он и поцелует. Я говорю: «Ой, Колька, съешь по зубам — рука у меня тяжелая». А он смеется, Колька. «Ты, говорит, лучше послушай, как река шумит». Я стала слушать, а он поцеловал… Такой гад! Я как закричу: «Колька, мы еще в школе учимся, нельзя целоваться, мало тебе курения?» Господи, какая дура была! Он, конечно, смеется: «Дело, говорит, не в возрасте, дело в желании». И запел нарочно басом песню, как будто бы ему и дела до меня нет. Обиделся. Тут вдруг и я обиделась: ах, думаю, так? И приказала: «Закрой глаза!» Он закрыл, а я его в губы — раз! Река шумит, акации цветут, мы в ту весну девятилетку кончали…