Николай Островский - Том 3. Письма 1924-1936

Но поставим еще одну ставку — будущее лето и море, — если возьмет, то хорошо.

Напиши про наших общих знакомых, где они? Что, ин[ститу]т еще не работает? Что ты без работы? Привет маме и сестре и Фаине Евсеевне. Буду писать больше. Сейчас физически нехорошо, потому пишу плохо и мало. Жму руку, Галочка.

Н. Островский (Коля).

Адрес: Новороссийск-порт. Шоссейная ул. № 27.

22/Х-26 г.

24 октября 1926 года, Новороссийск.

Дорогие батьку и Катуся!

Получил я документы впору. Спасибо. Все сделали, что мне надо было. Живу здесь помаленечку. Подушки и шинели не надо. Шинель загони, мама, если за нее что дадут, и купи, что тебе нужно. Она мне не нужна. Я немного захворал. Болит позвоночник больше, чем ноги. Лежу в кровати. Лежу целый день и читаю. Здоровье, просто сказать, поганое, никак не исправляется. Жду лета. А там поеду к морю, в Анапу. Я долго не писал вам — простите. Но не о чем писать. А о своих болячках писать неохота. Надоели они мне до смерти. А хорошего ни черта нет. Все идет день за днем одинаково. Дорогой батьку, как-то ты там живешь? Напиши пару слов. Привет вам. Всего наилучшего, дорогие.

Ваш Коля.

Новороссийск, 24 октября 1926 г.

2 ноября 1926 года, Новороссийск.

Дорогой Митя!

Сегодня получил твое письмо. Отвечаю сейчас же. Дорогой братушка, ты напрасно беспокоишься за меня. У меня, правда, дела дрянь — болен я здорово и все прочее, но это тебе давно известно, и что я не загнусь еще пока до лета, это тоже факт. Что же, ни черта не попишешь — приходится лежать, такая вышла марка.

Ты, дорогой, знай, что тебе-то я безусловно все пишу, как есть. Будет что-нибудь худое со мной, напишу, не скрою, потому что кому же, как не тебе, все знать, моему родному братишке? Больная моя головушка замоталась по лазаретам. Но я креплюсь, не падаю духом, как сам знаешь, не волыню, а держусь, сколько могу. Правда, тяжело иногда бывает… Ты, безусловно, не приезжай. Если бы уже дело край, ну тогда так. А то все спокойно. Чай, не один день болен, выдержу и этот период до лета, а там увидим. Ничего страшного у меня нет. Буза!

Здесь тепло, солнышко, а у вас осень, наверное, настоящая. Так ты уже работаешь? Где и кем? Слесарем или кондуктором? Как там наши старики и все? Пиши о всех своих делах и прочем, а я бы написал о делах, да их нет. Сядешь писать, да и не знаешь, о чем. День похож на день…

Пока всего наилучшего.

Твой брат Коля.

Новороссийск, 2 ноября 1926 г.

1926 год, Новороссийск.

Тов[арищ] Хоруженко!

Тебе, наверно, писал В. Панченко о[бо] мне. Я прошу тебя зайти ко мне, мы познакомимся и поговорим.

Я всегда свободен, приходи. Я здесь «чужой», знакомых в организации товарищей нет. Главное книги — о них я и хочу говорить.

С комприветом Н. Островский.

7 января 1927 года, Новороссийск.

Милая Галочка.

Только что получил твое письмо. Я уже не помню, посылал ли я тебе еще письмо последние дни. Но опять пишу. Надо сказать, что, как только у меня дни становятся темнее, я ищу разрядки и пишу тем немногим, у меня оставшимся, кто так или иначе сможет связать меня с внешним миром, от которого я так аккуратно отрезан. Я пишу ответ на некоторые твои вопросы.

Друзей у меня нет. То есть таких друзей, как мы понимаем. Правда, меня окружают люди, относятся ко мне очень хорошо — это семья, типично обывательская. И с ними в процессе общения живу хорошо, но не могу получить от них того, что могут дать люди моей семьи. Одно, что тяготит, это то, что я оторван от своих ребят-коммунистов. Уже сколько месяцев я в глаза не видел никого из своих, не узнал о живой строящейся жизни, о делающей свое дело партии, а должен жить и кружиться (если вообще можно кружиться и жить на кровати) в кругу, который моим внутренним запросам ничего не может дать в силу известных причин.

Ты знаешь и, надеюсь, искренне веришь в то, что партия для меня является почти всем, что мне тяжело вот такое состояние, что я не могу, как даже в Харькове, быть ближе к ее жизни. Какая-то пустота вырисовывается, незаметно ощущается какое-то новое ощущение, которое можно назвать прозябанием, потому что дни пусты иногда настолько, что выскакивают разные анемично-бледные мыслишки и решения. Тебе яснее, чем кому бы то ни было ясно, что если человек не животное, узколобое, шкурное, тупое, как бывает, жадно цепляющееся за самый факт существования, исключительно желая сохранить жизнь для продолжения такого же существования, и не видящее всю четкость фактов, то иногда бывают очень и очень невеселые вещи.

Мне бы гораздо легче было бы пережить настоящее положение несколько лет тому назад. Я бы его принял, как большинство. Но теперь не то. Ничего позорного нет в том, что бывают минуты реакции. Ведь я уже три года веду борьбу за жизнь и каждый раз бит, — сползаю назад. Если бы в основу моего существа не был заложен так прочно закон борьбы до последней возможности, то я давно бы себя расстрелял, потому что так существовать можно, лишь принимая это, как период самой отчаянной борьбы…

Вспомни, что нас сдружило с тобой. Это первые дни, когда я попал в и[нститу]т. Я их не забываю. Тогда я был, как волчонок, пойманный и запертый в клетку, сейчас — как замотанный, уходящий из жизни.

Только мы, такие, как я, так безумно любящие жизнь, ту борьбу, ту работу по постройке нового, много лучшего мира, только мы, прозревшие и увидевшие жизнь всю, как она есть, не можем уйти, пока не останется хоть один шанс. Все покажет лето этого года.

Лично не надеюсь, что сдвинусь вперед, но посмотрим. Я не всенаписал. В другом письме кончу. Сейчас устал… В твоих письмах ты такая нежная, Галочка. Хотя мы двух мирков, но что-то частично роднит. Старушка моя, хрупкая, маленькая, жму твою лапку.

Конечно, будешь писать, потому что у меня сейчас дни темнее, чем обычно.

Н. Островский.

Новороссийск, 7/I 1927 г.

6 августа, 1927 года. Горячий ключ.

Шлю свой привет, Мария!

У тебя, наверно, сложилось мнение о том, что я, уехав из Н[овороссийс]ка, забыл про все и всех, т. к. не пишу.

Есть одно, что отбивает все попытки взяться за перо, — это рука, волынящая от ванн. Это не просто отговорка, а «хвакт». Точка. Знаю, что Виктор уехал в Лен[инград]. Очень интересно, как у него сложится дело с вузом. Ты, наверное, знаешь от наших «девчат» все, что есть здесь у нас, про все текущие мелочи. Теперь едет Люба. Остаемся со старухой одинокими. Впереди переезд Ключ — Краснодар, несущий за собой большие трудности, но пока еще стучит сердце, значит жизнь есть, а там увидим повороты дальнейшие.

Мало пишу, трудно.