Михаил Зощенко - Том 3. Сентиментальные повести

Я, конечно, знаю, что Вы не поэт и стихов не пишете, но я, право, не знаю, к кому мне обратиться. И кроме того, я думаю, что Вы правильно оцените мои произведения.

Я должна сказать: мне 16 лет, я недавно кончила школу и решительно не знаю, что делать. Кроме стихов, я ничего не люблю, и никакая профессия меня не прельщает. Посоветуйте, что мне делать. Могут ли в дальнейшем мои стихи дать мне заработок? Или мне лучше поступить в какой-нибудь вуз?

Пожалуйста, ответьте мне.

А главное — оцените мои стихи. Я понимаю, что стихи мои слабы и детские, но, может быть, вы что-нибудь найдете.

С нетерпением жду Вашего ответа и своей судьбы.

Нина Д…

Это очень неплохие стихи.

Правда, они не совсем самостоятельны, но ведь автору только 16 лет. Даже Пушкин не был в 16 лет абсолютно хорошим поэтом.

Конечно, я небольшой знаток стихов (могу сознаться под конец книжки), но считаю и уверен, что автор впоследствии будет отличным поэтом.

Я просил у автора согласия объявить фамилию, однако разрешения на это не получил.

Это подтвердило мое мнение и мою оценку — это скромность подлинного поэта. Очень хорошие стихи!

В двадцать восьмом году я работал в одном из юмористических журналов под псевдонимом Гаврилыч.

Письма на этот псевдоним были, по большей части, шуточные и не стоящие внимания. Но одно письмо представляет, несомненно, большой интерес.

Я печатаю это письмо полностью и без исправлений. Мною только расставлены знаки препинания — их в письме (кроме тире) вовсе не было.

Автору письма 23 года.

18 мая, пятница, 1928 года

Здравствуйте. Слушайте, Гаврилыч, голубчик, я хочу Вам кое-что сказать. Помните, вы писали, что весна — это чепуха, ложь, нет, Гаврилыч, весна, солнце — это жизнь. Гаврилыч, вам много пишут писем — вам много говорят, но то, что я хочу сказать, будет не меньше.

Во-первых, мне тяжело, во-вторых, мне было тяжело, в третьих — мне будет еще тяжелее, если так будет продолжаться дело. Здесь, само собой разумеется, я плачу — нельзя не упустить такой минуты, надо порисоваться — человеку свойственно фиглярство. Я плачу, Гаврилыч, ах, как тяжело.

Но чтобы вам яснее было, я расскажу о себе: дочь крестьянина, сначала зажиточного, теперь нет, училась — семилетка. Так. Страшная обжора, которая каждое движение мысли определяла: надо поесть. Сидячая, читала много романов, пустых, Дюма и т. д. То целыми днями сидела за книгой, то срывалась в работу в деревню — страшная переоценка.

Не имея мускулов груди и живота, я при помощи ног бегала верст по 14 в день — работала. При таком образе жизни тоска была незапиваемая, как я ни пила чаю — и еды, чтобы заесть, желудок такой же, как у свиньи, дыхание ртом, телом развалина, лицо — немного симпатичное, зубов — ни одного.

Утомляя себя днем, вечером я не могла уснуть, чего-то хотелось. Если бы кто сказал, что легкие особенно просят для себя пищи — не поверила бы. И так дожила я лет до девятнадцати. Потом мне стали приходить мысли о физкультуре. Здесь я попадаю в обстановку неблагоприятную: конюшня и помойка. Здесь же живу, не понимаю, что где нет солнца — много бактерий. Я делаюсь боязливой от этого. Мне же кажется: я боюсь идти на улицу. До девятнадцати лет я была в Туле.

Починив зубы и сознав, что я калека, — решаюсь кончить жизнь, но не хватает совсем безумия — живу и, приехав в Москву, начинаю ходить разувши. А так как ходить я не умела, а идти такой слабой по улице спокойно — страшно, я бегала. Живот и грудь приводили всех в смущение — кто она? Спортсменка, решали некоторые.

Стала заниматься физкультурой. От конюшни не уйдешь — нельзя, приедут братья, а кто дома? Я ходила по двору. «Сумасшедшая», решили все. Долго я мучилась, но, наконец, я нашла способ — чтобы дать легким кислород, нужно делать физкультуру, но только животную, а именно — валяться.

Но здесь опять слезы, это, в конце концов, неважно.

Сначала я валялась дома, потом мне пришло в голову — ведь здесь нет солнца. На дворе. Но у нас и кооператив, и мальчишки, которые просто боялись меня, — это хорошо. Но старшие видели во мне похотницу — да, валяться при всех неосторожно, животное — и то не при всяком-то это будет делать. Теперь дальше. Мне тяжело стирать, мыть полы. Наши же смотрят: она лентяйка, строит юродивую — жиреет, замуж надо, разве девка долго может сохраниться — замуж.

А там что — тоже. Идти замуж, не имея в мысли создать здоровое потомство, — лучше не надо. И в то же время — ведь мы живем, чтобы существовать. Но когда я иду гулять, мне говорят: думаешь только о себе — благодаря тому, что я была ниже среднего человека, который знает мерку — завтрак, обед, ужин. Я даже не понимала, что костюм — защитная окраска организма. Я надевала что придется. Теперь я сознаю это, но мне хочется сделать мое тело упругим, а тогда костюм. Но как же это? Надо организму быть в движении. Встав на рассвете — валяться, ходить, — устанешь — основательно поваляйся, опять ходи. Здесь, в Москве, идти куда-то в три, в четыре часа — куда? Хожу по улицам. Одна. В чулках (в башмаках вредно). Щенок — «Эй, гражданка, куда?» — Я не знаю, что сказать. Объясняю: «Доктор велел». Пусть бы так, но меня это раздражает. Когда я вижу человека с бельмом, я говорю: «Одна часть легких не в порядке. Ах, ему бы валяться!» Но сама — ходить. Зачем? И в то же время, когда я валюсь, мою мысль не оставляет: «Вот Шурка идет». И я рисую фигуру с новыми, энергичными чертами лица, с выпуклой грудной клеткой, крепкими мышцами груди, с почти полным отсутствием желудка, талия, широкие бедра, мышцы живота, маленькая ножка — и все это я могу достигнуть, стоит только захотеть, но вот именно — есть желание спать и спать. Я пробовала. Проводила такие дни и как я была довольна! Я благодарна, но вот горе: неправильные условия создали такие уродливые понятия, и хотя я говорю: полезно ходить, но сама сижу — вот пишу. И долго я не хотела сознаться, что у меня такие понятия, и только к двадцати двум годам я сознала. И какой же слабой я себя увидела! Какими же слабыми показались мне черты лица! Что делать? Подруг у меня нет. Была одна, которая думала о своей пользе, но потом мы расстались. Напишу ей письмо, как она себя чувствует.