Иван Яган - За Сибирью солнце всходит...

А Груздев, оправдываясь:

— Я ж не говорю, что ты оставляешь. Все слышали, что не говорил. Я пошутил, а ты уже в слезы... А припек все-таки маловат...

За мать вступаются женщины:

— Ты, Митька, знай, чем и с кем шутить! Мы Оксане верим, она не возьмет.

— А хоть бы и оставила булку, так она три работы делает. Пусть твоя жинка попробует так работать. У Оксаны хлеб всегда хороший получается.

— Да он, бабы того и добивается, чтобы его жинка хлеб пекла. Тогда припек будет, жди!..

Сочувствие женщин усилило мамину обиду. Она закрыла глаза уголком косынки, взяла пустые мешки и вышла из кладовой. Я пошел за нею, взяв тележку. Мама идет и молчит. Я тоже молчу, знаю, что говорить ей сейчас не хочется. Только возле самого дома я напомнил ей, что она не получила свою пайку хлеба в кладовой. Она махнула рукой, а потом совсем тихо сказала: «Ладно, сынок, не помрем». Помереть-то не помрем, я это точно знал. Но хлеб был такой пахучий, и мне так хотелось есть. А дома, кроме кислого молока, борща из «конского» щавеля, нет ничего. Хлеб пригодился бы.

Пришли домой. В хате еще стоит хлебный запах. Бабушка сразу заметила, что с мамой что-то неладно, и стала допытываться. Мама и ей повторила, что не будет больше хлеб печь. Бабушка помолчала, а потом:

— Не, Оксана, хлеб мы печь будемо. Про людей думать надо. Главное, щоб Груздева жинка не пекла. А то воны переполовинят колхозную мучку. Того и домогается тот черт косоглазый. А ось вам! — бабушка сделала твердую и выразительную дулю и ткнула ею в сторону дома Груздева.

С работы вернулись старшие сестренки, они принесли свои пайки хлеба. Бабушка разделила хлеб на шестерых, поровну. После ужина она заставила меня парить ноги в горячей воде, чтобы цыпки свести. И я засыпаю.

А утром — то же, что и вчера. Сквозь сон слышу мамин голос: «Вставай, сынок, уж светло совсем. Надо свиней выгонять...»

Ох, эти свиньи!.. Я убедился, что другого названия им нельзя придумать. Из-за них я вставал до солнца, шел к свинарнику по холодной росе, завидовал ребятишкам, которые не пасли скотину. А может, я им зря завидовал? Бывали случаи, когда и они с завистью смотрели на меня. И не только они — даже взрослые. Это в тех случаях, когда я «утихомиривал» бабку Крючиху.

Бабка Крючиха раньше звалась Аленой Крюковой. Перед самой войной у нее умерла дочь, и байдановцы заметили, что Алена стала «заговариваться». Сделалась молчаливой, постоянно плакала, встретившись с другими старухами. В первые дни войны на фронте погиб ее сын, и тогда Алена из тихой и задумчивой превратилась в буйнопомешанную. Надолго потеряла покой деревня. Алена стала ходить по ночам на кладбище и там всю ночь голосила над могилой дочери. Ее плач в ночи вызывал у всех суеверный страх. И в самом деле, ужас и страх скуют любого, если услышишь, как из-за деревни — со стороны кладбища — в глухую ночь, когда никаких других звуков не слышно, вдруг прилетит протяжный вопль. «Ой, донюшка-доня, на кого ты меня оставила! Да встань, посмотри, какая я несчастливая-я! Открой свои глазыньки да скажи мне хоть словушко... Ой, донюшка-доня...»

Временами она была прежней Аленой Крюковой: ходила по воду, в огороде копалась, но деревенские уже смотрели на нее со страхом, говорили как с обреченной. Если же на Алену «находило» — она шла не на кладбище, а туда, где народу побольше. Кидалась драться на первого попавшегося — будь то мужчина или женщина, свой или незнакомый человек. Проезжавших по деревне чужаков забрасывала камнями. Иногда впрягала барана в домашнюю тачку, нагружала на нее чугуны, горшки, тряпки и ехала по деревне с песнями и диким хохотом.

Единственными людьми, которых она не трогала и перед которыми почти моментально «остывала» и успокаивалась, были старшая моя сестра Нина и я. Говорят, что дочь Крючихи звали Ниной. А вот почему ко мне она была расположена мирно — до сих пор не знаю. Может, потому, что мы с Нинкой по очереди пасли свиней и бабка часто видела нас вместе. Если она встречала Нинку — тут же начинала обнимать ее, называть «донюшкой», совала в руки гостинец какой-нибудь: кусок лепешки, ржавый гвоздь или пуговицу. Словом, что в руках оказывалось. И я получал от нее такие подарки.

Однажды бабка Крючиха взобралась на крышу школы, встала на потрескавшуюся дымовую трубу и начала выплясывать на этой опасной верхотуре, петь песни и ругать председателя колхоза. Возле школы собрались бабы, ребятишки и старики. Они со страхом смотрели на Крючиху. А у нее под ногами все больше и больше расшатывалась кирпичная труба. Если труба рухнет — бабка непременно свалится на покатую железную крышу, а потом — на землю. И, конечно же, разобьется: высота порядочная. Ее пытались окликать, уговаривать, но — где там! Кинулись искать нашу Нинку, но ее не оказалось поблизости. И тогда я окликнул ее:

— Бабушка, слезьте с трубы, я вам что-то хочу сказать!

Она посмотрела вниз, перестала плясать, с трубы на крышу слезла, стала осторожно спускаться на пристройку. Бабы подталкивают меня: «Иди, иди к двери, смани ее на землю!» Крючиха уже сидела на крыше пристройки, над дверью, свесила ноги на край и меня пальцем манит:

— Чадушка моя, голубчик ты мой, иди ко мне, я тебе гостинчик дам. — Стала шарить рукой в кармане передника. И впрямь что-то вынула и протягивает мне. — Иди, мой любимый, не пужайся бабки-дурочки...

Легкая, как кошка, она навалилась животом на край крыши, болтает ногами в воздухе — ищет дверь, по которой сюда взобралась. Я придерживаю раскрытую дверь, приноравливаю к бабкиным ногам. Слезла она, обняла меня и что-то в руку мне сунула — это был кусочек кирпича от трубы. Я положил его в свой карман, обнял бабку Алену и повел ее в дом. Следом шли люди, готовые в любой момент дать стрекача, но бабка никого не замечала. Дома она постояла возле портрета погибшего сына, заплакала. Наплакавшись, взобралась на печку, улеглась и затихла. Я тихонько вышел из избы. По-моему, у меня был слишком гордый вид, так как никто из пацанов не подошел ко мне ближе, чем на пять шагов, никто не сказал ни слова. А может, они и на меня смотрели как на помешанного?..

...Ну, так вот, о свиньях. Чтоб их вовсе не было. Каждое утро начиналось с них.

Встаю, натягиваю брезентовые штаны, беру с собой «Книгу для чтения»: после обеда мне идти в школу. Когда я на уроках — за стадом приглядывает бабушка. Издали заслышав мои шаги, свиньи начинают визжать на десятки голосов. Я открываю клетки, выпускаю их, и они бегут к колхозной молоканке пить сыворотку. Любимая трава свиней — спорыш. Он обильно рос между скотными дворами, сюда я и выгонял свое прожорливое стадо.

В нем было не больше двадцати голов. Я знал не только клички, но и повадки каждой свиньи. Например, свинья Сонька любила бежать к молоканке впереди всех. Я пробовал выпускать ее из клетки последней, но она нахально оттесняла других, обгоняла и первой оказывалась возле корыта с сывороткой. Зорька выполняла мою команду только после того, когда ее крепко обожжешь кнутом. Гордая Марта повиновалась одному окрику. Но упаси бог хлестнуть ее! Она сразу же ощетинится и волком кинется на тебя. Тогда скорей ищи, куда можно спрятаться, и сиди там, пока Марта не успокоится. Хряк Тарбалган был удивительно шкодливый. Пока я наблюдаю за ним, он щиплет кустистый спорыш с самым невинным видом. Но хитрющие его глазки из-под обвисших ушей косят в мою сторону. Я понимаю, что Тарбалгана меньше всего интересует трава, которую он сейчас щиплет машинально. Ему нужно, чтобы я отвлекся, а он мигом бы забрался в чей-нибудь огород, в картошку или капусту.