Иван Яган - За Сибирью солнце всходит...

— Глафира! Чего товарища агитатора по бурьяну таскаешь? Не видал он, что ли...

— Отвяжись! — сердито отмахнулась Глаша.

— А я говорю, ступай в избу!

Вернулись в избу. Василий решил переписать всех голосующих.

— Давайте, батя, с вас и начнем. Ваша фамилия, имя, отчество?

— Гнучий, Егорий, Макарович.

— Год рождения? Ну, в каком году родились, сколько лет вам?

— В каком... Шут его знает! А годов мне шеисят семь или шеисят восемь. Так... счас вспомню... Так... Когда наш табор кочевал под Смоленском — тогда меня еще не было... Та-а-к... Когда мы воровали... тьфу ты.. Когда покупали коней у калмыков, и тогда я ишшо не родился. Когда Микулай зарезал моего отца — тогда мне было три года... Когда же это было? Нет, не скажу точно...

— Мне бы точно. Давайте паспорт, там ведь записано.

— А у меня его нету, пачпорта. И не было никогда. Да тебе-то он на што? Записывай на слово, какая твоя разница...

— Гм... Как же быть? — Василий озадаченно посмотрел в стариковские ясные глаза, полные детской наивности. — Понимаете, мне нужно все точно, такой порядок. А о других членах семьи вы все знаете? У вас есть документы?

Старик сделал озабоченный вид, начал оглядывать комнату, как бы предполагая, где могут быть документы. Но в комнате не было ничего такого, где бы можно хранить паспорта — ни чемодана, ни этажерки, ни полочки. Только гора перин в одном углу; возле печки немытые чугуны, миски да кровать, на которой только что спала Глафира.

Она во все время разговора стояла возле окошка, заглядывала в осколок зеркала, прихорашивала косы, и казалось, будто разговор Василия со стариком ее не касается.

— Глаша, может, ты знаешь, где документы? — обратился к ней Василий.

— Отвяжись со своими документами, агитатор. Надо, так спроси у матери или отца.

— А они скоро вернутся?

— Я почем знаю.

— Так как же мне быть? Я же должен составить списки избирателей вашего куста...

Глаша засмеялась:

— Чего, чего нашего? Как ты сказал?

— Вашего куста. А что?

— Давай-ка, агитатор, так договоримся: ты отваливай в свой куст, а мы будет сидеть в своем кусту. Ха-ха-ха! Умрешь, не оживешь.

— Ничего нет смешного, — сказал Василий. — Раз вы здесь прописаны, я должен составить списки. Вы — избиратели.

Старик, жалеючи агитатора, успокоил его:

— Мы по всей земле прописаны, голубь... Ну ладно, парень, ты не расстраивайся. Приходи в другой раз, когда хозяева дома будут. Может, чего и получится.

— Конечно, придется еще раз приехать. — Он спрятал блокнот в карман. — До свидания!

— Будь здоров! — ответили два голоса.

Едучи в автобусе, Василий много всякого передумал. И все время мысли сходились на цыганах. Вот Глафире лет девятнадцать, а она ничего не умеет, не понимает, как можно жить, например, в заводской семье, в общежитии, как можно подчиняться какому-то порядку... А если попробовать поговорить с ней насчет работы на заводе? Ведь разговор к тому подходил. Ладно, не все сразу.

В кабинете начальника цеха Николая Петровича Лукина сидели двое — он и секретарь партийной организации Семен Николаевич Терехов. Спокойно курили, говорили о всяких незначительных делах. До конца месяца еще три дня, а цех уже выполнил план, квартальное задание выполнено неделю назад.

Раздался телефонный звонок. Лукин снял трубку.

— Алло! Лукин слушает. Здравствуйте, Николай Сергеевич! Да все в порядке вроде бы. Что? Так это, кажется, не по моей части. Вот тут у меня как раз сидит парторг, могу передать ему трубку... — Закрыв микрофон ладошкой, сказал Терехову: — Секретарь парткома интересуется, как у нас дела с составлением списков избирателей.

Терехов принял из рук Лукина трубку.

— Да, виноваты, Николай Сергеевич, немного затянули это дело. Всего один куст остался, на Шубняке. Вроде бы и агитатора толкового туда направили, технолога Табакова, а вот не получается. Но мы, Николай Сергеевич, примем меры...

Положив трубку, Терехов сказал:

— Надо бы Табакова разыскать. Говорил вчера, что ему достался слишком колючий куст... Ты знаешь, что он под этими колючками подразумевает?

— Нет. — Лукин вышел из-за стола, прошелся по кабинету, взбадривая короткий «ежик» на голове. Выглянул в приемную, велел секретарю разыскать Табакова. Опять зашагал по кабинету. — Так что за куст у него такой?

— Вчера Табаков рассказал: попалась ему цыганская улица.

— Как это, «цыганская»?

— Очень просто. — Терехов тоже начал мерить шагами кабинет. Дым сигареты полз за ним жиденькой кисеей, свивался в спираль. — Два года тому назад там был пустырь, потом цыгане его заселили, целую улицу выстроили...

— Молодцы! — сказал Лукин. — Смотри, наконец-то за ум взялись.

— Как бы не так! Построиться-то построились, а работать никто не хочет. Ты же видишь, чем они в городе занимаются. Говорят, некоторые уже продают дома и разъезжаются... Ага, вот и Василий Иванович. Слушай, Василий Иванович, один ты остался в должниках. В чем причина?

— Понимаете, — помедлив, заговорил Табаков, — избирателей моих почти никогда нельзя застать дома. Это во-первых. Во-вторых, невозможно разобраться, кто из них кто, кому сколько лет. У большинства нет никаких документов, а если и есть, то делают вид, что не могут разыскать. Уже неделю езжу к ним, а результата — нет. — Достал блокнот из кармана. — Всего десять человек в списке. Не знаю, как быть...

Терехов заглянул в блокнот, щелкнул языком, как бы констатируя печальный факт.

— А списки составлять все-таки надо. Не будет списков вовремя — нам с тобой шею намылят, как пить дать.

Табаков шутливо почесал затылок, словно ему и впрямь уже начали мылить шею, невесело усмехнулся.

— Да, я уже чувствую. Не зря мне одна будущая избирательница гадала. Говорит, ты, парень, будь осторожней: тебя ждут неприятности по работе...

— Так и сказала? Кто такая? — спросил Лукин.

— Молодая цыганка. Глафирой зовут. Где-то фамилия есть в списке. Дай-ка, Николай Петрович, блокнот. Ага, вот она. Гнучая Глафира, девятнадцать лет, нигде не работает. Но и цыганским ремеслом заниматься не хочет, говорит, надоело. Словом, бунтующая личность.

— А ты, случайно, не пытался говорить с ней о работе на заводе? — спросил Терехов.

— С ней говорить о работе немыслимо. У нее такие умопомрачительные понятия о свободе, что разрыв с табором для нее страшнее смерти. Она скорее с голоду умрет, чем расстанется со своей «свободой».

— А если бы ее маленько просветить в этом плане? Не пробовал, Василий Иванович?

— Пробовал. Слушает, кажется, с интересом, но потом снова артачится, напускает на себя черт знает что. Дескать, вы только языком болтать здоровы о хорошей жизни, а у самих в кармане блоха на аркане.