Николай Глебов - Бурелом

— Ты о чем думаешь, о том и поешь?

— Других песен не знаем. Хотя, постой, я слышал одну песню от одного слепого топшуриста, — оживился Амыр. — Он пел:

«И здесь большевистская пропаганда живуча», — подумал с досадой Крапивницкий и плотно сжал губы.

Тропинка, по которой ехали всадники, круто свернула вправо, и перед ними открылась небольшая, зажатая горами со всех сторон долина. На ней у подножья виднелись два аила и сложенная из бревен шестигранная юрта.

— Стоянка Уктубая, — показывая камчой на жилище, сказал Амыр. — Скоро спуск.

Крапивницкий слез с коня и взял его за повод.

Цепляясь за кусты таволги, Крапивницкий вслед за проводником начал спуск.

— Эй, Уктубай! — подъезжая к одному из аилов, крикнул Амыр. — Принимай гостей.

С трудом передвигая ревматические ноги, вышел старик. Прикрыл от солнца подслеповатые глаза и, узнав Амыра, произнес радостно:

— Эзен [22] Эзен — здравствуй. !

Охотник слез с коня и долго тряс руку Уктубая.

— Эзен, эзен, — повторил он приветствие.

— А это кто? — Уктубай повернулся к Крапивницкому, стоявшему возле коня.

— Это русский человек, большой начальник.

— А-а, латна, заходите аил, — пригласил он неожиданных гостей. — Мяса с утра не варил. Угощать буду чегенем [23] Чегень — квашеное молоко. .

— У нас все есть, — заговорил Амыр, — мясо, чай, соль и маленько араки.

— Латна. Зовем Ильгей, режем молодой баран,, еще едим.

Крапивницкий огляделся. Здесь, в этом нищенском, грязном жилье, ему придется провести неопределенное время. «Пожалуй, лучше бы пробраться в Зауралье и скрыться на кордоне Леонтия, — пронеслось у него в голове. — Впрочем, думать об этом уже поздно... Плыви, мой челн, по воле волн... — усмехнулся он горько. — До весны как-нибудь проживу, а там будет видно», — успокоил он себя.

Размышления Крапивницкого прервал голос Уктубая:

— Амыр, съезди к отаре, скажи Ильгей, чтоб шла сюда, а ты зарежь барашка и привези. Эркелей пускай пасет до вечера одна.

Охотник живо вскочил на ноги и вышел из аила.

Наступило молчание. Уктубай ковырял палочкой золу, разыскивая горячий уголь, чтобы разжечь потухший костер. Тревожные мысли не давали покоя Крапивницкому. «Если ехать в Камаган к Февронии, едва ли она живет там. Наверное, заимку отобрали. Да и положение Сычева ненадежно. Теперь в Косотурье другие хозяева. Отец? Ждать от него помощи сомнительно. Да и «Красная гвоздика» не потерпит моего соседства, — вспомнил он про Галю. — Уехать в Китай, куда звал Юрий? Нет, быть эмигрантом не хочу. Жить там на подачки «влиятельных кругов» — избави бог. Нет!.. Ладно. Поживем — увидим. Зачем унывать? Я военный топограф и только. Профессия вполне мирная. Инструмент и материалы съемок утонули при переправе через Катунь. Да и хозяин, кажется, чужд политики», — взглянув на занятого своим делом Уктубая, подумал Крапивницкий.

— Завтра бабы принесут коры лиственницы, покроют аил, приберут и ты будешь жить в нем, — заговорил Уктубай, обращаясь к гостю. — Раньше жил там мой сын Алмадак. Ушел партизан и кончался. Тапирь его баба Ильгей живет здесь вместе с Эркелей и со мною. Тебе тамга Токтамыш давал?

Крапивницкий вынул из кармана зайсанский знак.

— Латна. Пусть твой очаг будет крепким, пусть будут у тебя кучи пепла и толокна — так говорят наши старики доброму гостю.

— Спасибо, — Крапивницкий склонил голову.

Вошла рослая, полногрудая алтайка, одетая в юбку и короткую кофту, какие носят сибирские крестьянки, но с нагрудником, украшенным перламутровыми и стеклянными цветными пуговицами. Голову женщины украшала шапка, верх которой был из лапок сурка и с шелковой кистью на макушке. На ногах — сапоги с широкими голенищами, на мягкой козлиной подошве.

«Это, вероятно, и есть Ильгей», — разглядывая сноху Уктубая, подумал Крапивницкий.

Лицо монгольского типа, но слегка удлиненное, с чуть раскосыми глазами, красиво очерченным ртом, мягкими сочными губами. Ильгей произвела на Крапивницкого приятное впечатление. Бросив мимолетный взгляд на гостя, она почтительно обратилась к Уктубаю:

— Ты звал меня?

— Вскипяти чайник, приготовь казан для мяса, — распорядился старик и, вынув из-за пазухи трубку с табаком, закурил и молча передал приезжему. Крапивницкий незаметно обтер мундштук, сделав затяжку, передал трубку хозяину. После короткого молчания Уктубай спросил сноху:

— Где Амыр?

— Остался возле отары. — В глазах Ильгей блеснул лукавый огонек.

— А-а, — протянул неопределенно Уктубай и махнул рукой: — Пускай пасет, дело молодое.

Как только сварилось мясо, Ильгей сходила к отаре и позвала Амыра с Эркелей на обед.

Увидев незнакомого человека, девушка прикрыла в смущении лицо рукавом и опустилась возле очага, рядом с отцом.

Смуглая от загара, стройная, с широким овалом лица и ярко выраженными скулами, длинными косами из-под плотно сидевшей шапки, подвижная Эркелей была типичной алтайкой.

Первую ночь на стоянке Уктубая Крапивницкий провел в холодном аиле.

В бою под станцией Зима Василия Обласова ранило в глаз. Эвакуированный в Красноярск, он долгое время находился в госпитале и лишь в июне двадцатого года, получив бессрочный отпуск, вернулся в Косотурье.

Безмерна была радость Глаши при встрече с мужем.

— Вася, да неужто нас еще разлучат? — поправляя его черную повязку, спрашивала она.

— Нет-нет, теперь навеки с тобой. Хотя и здесь я нахожусь почти на военной службе. Ведь ты знаешь, что меня назначили командиром чоновского отряда. — И, желая переменить разговор, спросил: — Может, съездим в Камышное? Помнишь островок недалеко от берега?

Помнит ли Глаша небольшую полянку среди густых камышей, всю заросшую белой ромашкой? Да вовек ее не забыть, не забыть тех счастливых минут, где, прячась от Сычевых, она встречалась с милым.

Глаша прижалась к мужу. Долго смотрела на его лицо. Как он изменился. На лбу появились глубокие морщины, левый глаз закрыт черной повязкой, выросла коротко подстриженная бородка. Одет в кожанку, на широком ремне кобура с револьвером, на голове кожаная фуражка. И, не удержавшись, улыбнулась:

— Ты еще пригляднее стал.

Василий без слов обнял Глашу, ласково произнес:

— Поехали.

Вот и островок. За время их первой встречи там ничего не изменилось. По-прежнему плотной стеной рос камыш и цвела луговая ромашка; как и три года назад, гудели шмели над розоватыми головками клевера, и над озером летали чайки. Как будто сама природа радовалась за людей, тесно прижавшихся, друг к другу...