Олег Шестинский - Блокадные новеллы

— Позови! — Он сказал это так, что Зинка нырнула в комнату, и через несколько минут вышел на крыльцо Семен.

— Ведь не любишь, — медленно сказал Николай и чуть сдавил Семеново плечо.

Семен поморщился, ничего не ответил. Зинка стояла за его спиной, бледная и непричесанная.

— Ты меня знаешь?.

Семен кивнул.

— Когда судно будет готово? — спросил Николай.

— Завтра, — сказал Семен.

— Сколько денег есть?

Семен, не переча, порылся в карманах, вытащил вместе с табачной трухой два рубля и серебряные монеты.

— На еще три. Хватит. Шагай на станцию вон той тропой, чтобы люди тебя, паразита, не видели.

…Через пять минут Семен, стукнув калиткой, пошел по дороге. Заплечный мешок спустился и бил его при каждом шаге по ногам, но он не обращал внимания и шел, втянув голову, молча.

— Лосося готовь, — сказал Николай Зине. — И вина пошарь. Мы ночью не на пуховике валялись…

— Дубина ты, — говорил он Ваське, когда они шли от берега к Зинкиному дому. — Ну кто лососем ночью в окно тычет? Перепугал девку до смерти… А теперь она чай кипятит…

И Васька шел и думал счастливо, что голос ему почудился, что действительно он дурак — так перепугать ночью! — и он обязательно попросит у Зины прощения.

Они сидели за столом, Зина разлила по стопкам и сама села, молчаливая и грустная. А потом, как-то до странности непохожая на себя, строгая, она подошла к Ваське и слозно в раздумье, без улыбки, перепутала ему рыжие волосы и снова налила по стопкам — ему и себе. Николай не обиделся — себе он мог и сам налить.

Всю жизнь проработал Евдокимыч рядовым служащим. Он сидел в большой комнате и сверял счета, а потом проверенные документы передавал в окошечко.

Когда он проработал больше двадцати лет, его стали по праздникам приглашать в президиум, и тогда руководитель учреждения называл его «наши старые кадры».

Евдокимыч привык к своей жизни, к ее однообразному ходу, но порой ему вдруг так хотелось командовать, приказывать, решать. В одно из таких мгновений взял он да и поставил свою подпись под проверенным счетом. Счет сочли недействительным, а Евдокимыч получил выговор.

Но такие вольности он позволял себе редко. И вот наступил день, когда начальник отдела сказал торжественно:

— Вы честно потрудились на своем веку, Павел Евдокимович, пора и на заслуженный отдых, — и протянул ему подарок сослуживцев — будильник. — Чтоб всегда вы были на часах, — сострил начальник.

Так Евдокимыч стал пенсионером. Сначала он несколько растерялся, но, подумав, решил: «Ну, ничего, теперь-то я и начну жить человеком». Он и сам себе ясно не представлял, как жить человеком, но ему мечталось, что это значит быть на виду и обязательно выражать свои мысли обстоятельно и серьезно.

У него были скоплены небольшие деньги, и жена его всплеснула руками и чуть не заголосила, когда он твердо сказал, это ему необходима моторная лодка и без нее он дальнейшей жизни не представляет. А потом он поехал на рынок и приторговал поношенный бушлат и фуражку с «капустой».

Однажды Евдокимыч встал на рассвете, сунул в мешок соли, хлеба, консервов, разбудил жену: «Жди, мать, с рыбой», — и пошел на Неву, где у причала стояла его моторка, голубая, с красным нарисованным якорем на корме.

Это было удивительное утро. Он плыл Невой у берега, и ему казалось, что люди на набережной все до одного смотрят на него и думают: «Не иначе, как старый морской волк, вот ведь и пожилой уже, а все в море тянет». И ему от этих мыслей становилось томительно сладко, он ухарски сдвигал набекрень фуражку и приосанивался.

Город кончился. Пошли вдоль берега поля, рощицы, деревеньки. К полудню Евдокимыч пристал к небольшому поселку и отправился в чайную обедать. В чайной было йушно и многолюдно. Он встал в очередь, но в этот миг раздалось:

— Батя! Капраз! Не побрезгуй нашим моряцким столом — чего тебе в очереди стоять!

В углу столовой, тесно облепив стол, сидели ладожские рыбаки, на клеенке стояли бутылки вина, закуски. У Евдокимыча радостно кольнуло в груди: «Они назвали меня капразом — капитаном первого ранга! Да я, наверно, и впрямь так выгляжу!»

Он подошел к столу, ребята сдвинулись, налили Евдокимычу вина.

— Отплавал я свое по большим морям! — сказал Евдокимыч и звонко добавил: — За море!

И все закричали:

— За море! — и чокались с Евдокимычем, и лезли целоваться.

Через час Евдокимыч тронулся дальше. Он плыл к Новой Ладоге. Никогда еще не было ему так хорошо, и, почти счастливый, он пел, сжимая руками руль:

— «Я, моряк, бывал повсюду…»

В Ладоге он решил остановиться в доме для приезжих. Оказалось, что паспорт оставил дома, но он протянул старушке дежурной удостоверение ДОСААФ и сказал внушительно:

— Запишите, капитан первого ранга… в отставке… — И от этой немудреной лжи ему снова стало томительно сладко.

В общем номере он жить не стал, не пожалел полтинника и занял койку в двухместном номере, но поскольку приезжих было мало, жил в комнате один.

Проснулся он оттого, что услышал голос за стенкой:

— Отнеси чай капитану, пока горячий. — И сразу в дверь постучали. И Евдокимычу сделалось необыкновенно приятно, потому что «капитаном» назвали его.

Целый день он гулял по городу, разговаривал с местными жителями, спрашивал, где лучше рыба клюет, куда ему отправиться на рыбалку, и уже к середине дня как-то сам собой возник в городе слух, что приехал на рыбалку знаменитый капитан, гроза фашистов в Отечественную войну, и мальчишки издали почтительно смотрели на Евдокимыча.

Ехать он надумал на остров Княжно, где рыбачил от колхоза известный всей Ладоге Николай. Новые знакомые— ладожане провожали Евдокимыча, и он, прощаясь, взял под козырек и сказал скупо, по-мужски:

— До встречи.

Николаю по рации передали, что Евдокимыч едет, и когда услышал Николай шум мотора, вышел на берег и встретил Евдокимыча у самой воды.

— Поярков, — четко представился Евдокимыч, и его немножко покоробило, что Николай ответил просто:

— Здорово.

Но это в конце концов было сказано сердечно, и Евдокимыч успокоился.

Потом они сидели в доме, пили за знакомство, Евдокимыч хмелел и становился все разговорчивей.

— А однажды, — говорил он, — вел я китобойное судно. И вдруг льды — справа, слева… Затерло, одно слово… Выключили машины — в дрейфе, значит. Стоим. Думаю, что предпринять. А тут, поверишь, медведи откуда-то взялись, белые, значит, и прямо к кораблю идут. Ну что делать? Оружия нет. А медведь зимой злой. Беда. Командую: «Гарпунеры! К пушкам!» И сам тоже за пушку встаю. Как дали гарпунами по медведям, три на льду остались, остальные — деру!

Он говорил, захлебываясь, увлекаясь, почти сам веря в свою фантазию, и одно смущало его, что Николай не охает, не перебивает, а только глядит и улыбается. И эта улыбка словно подстегивала Евдокимыча, и он снова говорил, говорил… Погасла трубка. Он выбил золу, набил.