Олег Шестинский - Блокадные новеллы

Коль Саныч сжимался, казался себе маленьким и жалким, каким-то совсем бесталанным. И оттого, что казался себе таким, произносил велеречиво:

— Думаю министру письмо отправить. Изложу свои соображения.

— Конечно, надо писать, — соглашалась Дарья и добавляла в простосердечье: — Вот в сирени и столик стоит.

Коль Саныч посмотрел в окно и снова важно сказал:

— В мае цветут сирени.

Дарья обостренным чутьем одинокой женщины схватывала— не так все идет. Словно обычная пирушка это, а не торжественное и таинственное начало новой жизни. Все напряженней вслушивалась она в речи Коль Саныча, все пристальней смотрела на него и с болью понимала, что не жилец он здесь, в ее доме. И чем сильнее она это ощущала, тем яростней хотела, чтобы вышло наоборот, чтобы этот тощий и нескладный человек остался с ней. Она бы так ждала его возвращения из школы по вечерам, еще издали бы из окна видела подпрыгивающую при ходьбе его зеленую шляпу и бросалась бы к плите разогревать блины, жирные и румяные. Так она думала, но с каждой минутой застольный разговор уводил от того главного дела, с которым гости пришли.

И Дарья уже хотела, чтобы скорее кончилось застолье, потому что ничего желанного оно не могло принести. Она медленно провела ладонью по лбу, зевнула неприкрыто и взглянула на часы.

Петя сказал, обращаясь к Володе:

— Пора.

Все трое поднялись, но в последнее мгновение Дарья смело и откровенно положила свою полную руку на плечо Коль Саныча, и тот беспомощно замигал, топчась на месте.

— Спокойной ночи, — усмехнулся Петя и дернул Володю за рукав. Они вдвоем вышли на темную дорогу и, обнявшись, отправились к Петиному дому.

…Утром, когда Дарья пила с Коль Санычем чай, она поняла уже бесповоротно, что снова ей быть одинокой. Она молча тянула из блюдца, вспоминая ночные прикосновения его рук, теплых и сильных. Дарья дотронулась до рубашки Коль Саныча, на которой расплылось винное пятно, и сказала:

— Оставьте рубашку, я застираю. А вы другую наденьте, у меня такая же есть…

Коль Саныч поперхнулся чаем и скороговоркой, словно боясь, что его прервут, застрекотал:

— Что вы! Забота вам! Ерунда это! Нет-нет, не надо…

И Дарья, глядя на его испуганное лицо, усмехнулась горько и жалостно.

Володя уезжал из Степанихи восьмичасовым автобусом. Сидел на ступеньках станционного домика, грелся на первом весеннем солнышке, как услышал за спиной стук сапог и знакомый голос Коль Саныча:

— Доброе утро!

Учитель бодрился, но выглядел понурым. Развел руками:

— Соответствия не произошло. А потом еще добавил с грустью:

— Хорошая женщина…

О Коль Саныче и истории его сватовства я узнал от своего приятеля, художника Володи Селезнева, который жил несколько месяцев в деревне на Ояти. А как-то он сказал мне:

— Получил я недавно письмо от Коль Саныча. Сообщает, что стал наконец горожанином: женился на учительнице из райцентра. «Поздравь меня, — пишет, — с законным браком»… Не стал я его поздравлять… Впрочем, может быть потому, что замотался тут со своими делами.

Я еду в Лодейное Поле поездом дальнего следования. Едут со мной в одном вагоне солдаты — молодые, крепкощекие, в парадной форме.

Проводница — худенькая женщина лет тридцати, русая, с милым, но уже поблекшим лицом.

И один солдат, круглоголовый, все заходит в маленькое купе проводницы, и они о чем-то беседуют там, и он пьет чай, обжигаясь и отказываясь от сахара.

Люди в вагоне замечают, как они начинают тянуться друг к другу, и всем вроде не по себе, потому что так очевидна разница их лет.

А женщине хочется, чтобы солдат выглядел постарше.

А солдату хочется, чтобы она была как девчонка.

Проводница никак не может открыть выходную дверь, солдат помогает ей.

— Хоть один мужчина догадался, — говорит она, явно стараясь этим словом «мужчина» придать солдату солидность.

— Это нам нипочем, курносая! — смеется солдат.

Они смотрят друг на друга радостно и тревожно.

— Спляшем, — отчаянно говорит солдат, крутя кнопку приемника.

— Уж больно вы все в армии самостоятельными становитесь, — с притворным огорчением вздыхает проводница.

…Маленький полустанок, запорошенный метелью, с огромными черными воронами на деревьях.

Солдат приехал домой.

Он выходит с чемоданом в тамбур.

И она выходит за ним.

— Увидимся? — спрашивает он в последний миг.

Она улыбается непонятно и таинственно, как могут улыбаться только женщины.

— Через три дня по расписанию две минуты стоять будем.

— Ух, — вырывается у солдата. — Точно! Две минуты. Приду.

— Иди, мой мальчик, — тихо произносит женщина, уже безо всякой игры в его взрослость, и ее лоб пересекает морщина.

Солдат прыгает в снег и долго машет ей, такой юный и растерянный, среди снега, под голубым зимним небом.

Отчаянной, как никто, была Груша. Жила она без мужа, растила двух ребятишек — от разных отцов.

Работала в полеводческой бригаде, крупных заработков не имела, но дети выглядели у нее прибранными и смышлеными.

На колхозном зимнем празднике, хватив вина, ошарашивала:

— Внимайте, бабоньки, я женщина расхожая, закручу с вашими залетками!..

Фельдшерица, поглядывая, как отплясывает ее Федька с Грушей, цедила зло:

— Ну, теперь у нас как в большом городе — даже своя оторва есть…

А Грушка не смущалась ничем, озорничала, как молодая, хотя ей уже к сорока приближалось.

Мой знакомец, учитель Иван Егорович, человек наивный и слабый, жаловался:

— Лежу, понимаешь, с гриппом, а она — шасть в избу, одеяло дернула и ну меня ворошить. Я ей говорю: в милицию пожалуюсь, а она смеется… Несусветно!..

У нее белесые негустые волосы, и глаза тоже белесые, чуть навыкат. В своем единственном праздничном зеленом платье она кажется по-девичьи стройной и сильной.

Дурная слава о ней давно пошла.

Еще когда она только заневестилась — в первые послевоенные годы, — разразился скандал.

Стучал в кузнице певун и бабник Алеша. Стала по нему девчонка томиться, а он нарочно, как увидит, что мимо по дороге Груша идет, щемяще-щемяще про любовь запоет и в такт молотком отбивает.

Сама не своя пришла к нему Груша, и так в тот позднего мая день неистовствовали соловьи, что навек их запомнила Груша. И брела она в дом к себе под утро сквозь мокрые заросли иван-чая, темная от влаги юбка липла к голым ногам, волосы были спутаны, как молодой горох.

А на том берегу у переправы с вырванным из изгороди колом стояла Алешкина жена, тоже молодая, с чернотой под глазами от бессонной ночи. Груша замерла. Так и стояли на разных берегах две женщины, стояли молча и ненавидяще, пока односельчане не развели их.

— Утоплюсь…