Михаил Алексеев - Хлеб - имя существительное

И на этот раз старого Спиридона оставили в покое. Но, конечно, ненадолго. Следующая атака заключалась в том, что Спиридона Подифоровича вытеснили с его земельного участка, затерявшегося в общем колхозном массиве. При этом Кузьма Удальцов, первый в артели полевод, заметил:

– Ты, Спиридон Подифоров, не гневайся. Путаешься ты у нас в ногах, держишь за штанину, не даешь нашему шагу вольности. Это ведь на лошадях и буренках мы могем обходить сторонкой, опахивать твой лоскуток. А придут тракторы – что тогда? Они не будут колесить туда-сюда. У них ход прямой – отседова до самого коммунизма. Понял, упрямая, неразумная твоя головушка? Так что убирайся подобру-поздорову. Так-то оно будет лучше. А к вечеру я покажу тебе твою землю.

И показал...

Мы не будем описывать, что это была за земля. Вернее и точнее всего о ней сказал сам Спиридон:

– Слезы горючие, а не земля...

Вздохнул, глянул на полевода с откровенной ненавистью, процедил сквозь зубы:

– Ну, что ж. И на том спасибо тебе, кум. Но знайте, помру на этом горьком клочке, но в ваш ад не пойду.

«Адом» Спиридон Подифорович называл колхоз.

– Дело твое, кум, – сказал смиренно Кузьма (тогда он еще не был Каплей). – Человек – хозяин своему счастью. Хошь жить единоличником – живи. Это твое право. Колхоз – дело добровольное... – поперхнулся малость, споткнулся языком на последнем слове и закончил: – А мы, кум, и без тебя управимся. Гляди только, как бы не прогадать. Будешь проситься – не пустим.

– Не бойся, не попрошусь.

– Ну, как знаешь! Будь здоров, Спиридон Подифорович!

– Будь здоров, кум.

На этом атаки не кончились. Началась серия налогов: обложения и самообложения. Платил деньгами, вывозил хлеб. Вывезет – на него еще наложат. Кряхтит , ругается, клянет на чем свет стоит такую жизнь, а налоги платит – только бы не в колхоз. Старший его сын, не выдержав отцовского упрямства и не желая разделять с ним позора, укатил в город и как в воду канул. Младший, Ванька, только что народился и не мог еще сказать своего решительного слова. Спиридонова супружница, Акулина, была тиха и на редкость покорна: мужнины тяжелые кулаки давно приучили ее к смирению. Опять же и она боялась колхоза, как нечистый дух ладана: в поединке Спиридона с артелью Акулина решительно держала сторону мужа.

За невыполнение какого-то налога у Спиридона отобрали лошадь. Думалось, что теперь-то уж он дрогнет, плюнет на все и пойдет в колхоз. Не тут-то было! Твердил по-прежнему, собирая глубокие складки на широком лбу:

– Умру, а не запишусь в колхоз.

Начал запрягать корову и в телегу, и в сани. И хотел, чтобы она ничем не отличалась от лошади. Приспособил хомут – для этого пришлось с помощью поперечной пилы лишить животное рогов. На коровьей спине была седелка, оглобли поддерживались чересседельником. Корова взнуздывалась, и горячий хозяин успел уже порвать ей губы. Было б седло – и оно пошло бы в дело. Но седла не было.

А время шло. Весною и осенью Спиридон Подифорович впрягал корову в соху и пахал свой клочок. Маленький, угрюмоватый Ванятка – вылитый батя! – бегал рядом, ковырялся в свежевспаханной земле. Собирал в спичечную коробку дождевых червей для ужения рыбы или просто пересыпал землю из ладони в ладонь.

А Спиридон продолжал упрямо:

– Не пойду, и точка!

Большая война на время отодвинула маленькую – войну Спиридона Подифоровича с колхозом. На фронт Соловья-старшего не брали: в паху у него была грыжа размером в добрый арбуз – нажил на своем трудном единоличном хлебе. На него уж все давно махнули рукой: живешь и живи, нам-то какое дело, и без тебя потихоньку управляемся. Получив эту передышку в самое тяжелое для страны время, Спиридон Подифорович воспрянул духом. Пользуясь тем, что в Выселках не осталось ни одного сколько-нибудь здорового мужика, он начал потихоньку потаскивать из артели. То вязанку сена из колхозного стога, то мешок пшеницы из безнадзорного вороха умыкнет, то какую-нибудь железку из кузницы – и все к себе во двор. Во дворе том уже завязывался вполне явственно единоличный жирок: коровенка молодая, породистая объявилась, а в придачу к ней – телка-полуторница, пяток овец, десятка два-три кур, а как-то по весне услышали высельчане на Спиридоновском подворье гусиный гогот.

На люди Соловей-старший показывался редко: весь ушел в свое хозяйство – наверстывал упущенное с тайным злорадством: я-де вам покажу!

Не знал старый упрямец, что беда приближается к нему, что она уже рядом и идет с той стороны, откуда он меньше всего ее мог ожидать. Будь он повнимательней, он давно бы приметил, что с младшим сыном его, Ванюшкой, творится что-то непонятное. Раза два или три он сказал своему батьке:

– Я не хочу больше называться экспонатом. Слышь, тять, не хочу!

– Цыц, щенок! – выпаливал, точно выстреливал, Спиридон и давал мальчишке звончайшую затрещину. Тот мячиком отлетал к стене, волосенки на нем становились дыбом, губы дрожали, лицо – белее стены. И не плакал, подлец! Отец в ярости хватал его за руку и, точно щенка, выбрасывал на улицу.

А однажды Ванюшка исчез, убежал из дому, Спиридон Подифорович с ног сбился в поисках мальчишки.

В одну темную-претемную ночь Спиридон Подифорович проснулся оттого, что ему стало душно.

– Акулина! – закричал он, забыв, что жена его уехала в соседнее село к родственникам, надеясь найти у них Ванюшку. – Акулина, горим! – закричал Спиридон еще громче, поняв наконец, что случилось. Выскочив во двор, увидел, как вокруг избы, свиваясь красными жгутами, бушевало пламя, слышался треск, летели высоко в небо «галки». До слуха донеслось истошное гоготание и звериный рев коров.

– Караул! Спасите! – закричал Спиридон. Прибежали ли на пожар люди, тушили они его, нет ли – ничего этого не знал Спиридон Подифорович. Обеспамятевшего, его нашли на задах, ночью же отвезли в район, в больницу.

А потом начались поиски поджигателя. В Выселки приехало все отделение районной милиции во главе с его начальником. Приехали следователь, прокурор. Начали вызывать соседей Спиридона, чтобы снять с них допрос. Вызвали одного, другого. Третьего не успели. Откуда-то объявился Ванюшка Соловьенок.

– Дяденька, – сказал он начальнику отделения, – не ищите. Это я поджег.

Он глядел прямо в глаза начальнику, угрюмоватый, не по летам серьезный.

Милиционеры попросили посторонних выйти из сельсовета.

Через несколько дней Ванюшку увезли в колонию для малолетних преступников.

Спиридон Подифорович, потрясенный случившимся и как бы уразумевший в тиши больничной нечто очень важное для себя, едва оправившись, спешно собрал кое-какие пожитки и ранней ранью выбрался из Выселок, чтобы никогда в них не возвращаться.