Петр Краснов - На своей земле: Молодая проза Оренбуржья

— Нынче на диване ложись. Я завтра выходная, позорюю хоть.

Витюха, сидевший на этом самом диване, кивнул и вдруг спросил:

— А у нас, случайно, тюли нет лишней?

— На что это?

— Да ладно, это я так, — стушевался Витюха и полез за сигаретами.

Розка усмехнулась и недовольно сказала:

— Садить теперь, кажись, и на улице можно.

Не одеваясь, Витюха вышел во двор, зажег спичку. Крохотное пламя на вытянутой руке стояло ровно и послушно сжалось у самых пальцев. Чурюкал через двор невидимый ручеек, корова вздыхала длинно и облегченно. Витюха закурил.

— Пап, ты сачок хотел сделать, да? — крикнул вдруг из раскрытых сеней Васька. — Мамка говорит, я сразу догадалась.

— Да ладно вам, догадники, — не оборачиваясь, пробормотал Витюха.

Часа два скрипел он потом продавленным диваном, и все без толку. Сна не было. И забот вроде никаких, и на тебе.

Что-то нашептывал динамик, когда сон стал мало-помалу разбирать Витюху Полынина.

А потом радиоузел отключился, и Витюха будто в погреб свалился, сновидения его не мучили и не тешили.

На следующий день Витюха освободился часов в шесть, и настроение его было отменным. К севу, как ни вещал обратное механик Володин, «детуха» его все же поспел отремонтированным. С машинного двора пришлось возвращаться чуть ли не через все село, и Витюха встретил деда Савелия.

— Ты понимаешь, Марею свою во сне увидал. И, главное дело, не в платочках там, в кофточках, а — х-хе! — голую! Как ровно мы с ней в бане мылись, а она в котлу мыло утопила. Мне смех, а ей — горе. Вода-то в котлу — вар! Так и пришлось без мыла мочалкой натираться! Х-хе... Шутейный такой сон, — дед выжидательно помолчал. — А потому такой, что ладно мы с ней жизнь прожили, — и еще помолчал, глядя мимо Витюхи. — Потому и ребята у ней как колобки выкатывались.

Витюха попробовал было поддержать дедов разговор, но тот вдруг стал чего-то задумываться, а под конец озабоченно даже спросил:

— Слышь, Витьк, а ты саженцев у меня не возьмешь?

— Чего? — не понял Витюха.

— Ну, яблоньки, я говорю, не возьмешь?

— Хо! А на кой они мне?

— Жалко. А то зять привез из питомника, думал, померзли мои осенью. А теперь пропадают.

— Да я, может, и взял бы, — сочувствующе кивнул Витюха, — только куда мне их сажать? Да и кролики эти... пуховые.

Дед Савелий вздохнул, и Витюха решил, что пора двигаться дальше.

А вечер опять начинался хороший. И радио на клубе здорово пело знакомую песню. И, угодив как-то очень кстати, песня захватила Витюху. Незаметно он подобрался, и его длинное, нескладное тело казалось теперь легким и стройным, ноги упруго касались податливой земли и оставляли на ней следы четкие, а не шаркающие, как обычно. Он не улыбался, но уголки губ его чуть подрагивали.

Достигнув клубной скамейки, Витюха задержался и, понимая, что песня кончается, сел. Машинально прикурив, он выпрямился и почувствовал ясно, как мягкая теплая волна захлестнула его от макушки до пяток.

Что-то вдруг сдвинулось, неуловимо изменилось, и Витюхе уже казалось, что дожидается он не конца хорошей песни, а начала вечернего сеанса, чтобы опять сидеть в заднем ряду и держать за руку свою Розку. И опять она будет выдергивать горячую ладонь и отодвигать свое жаркое тело в шелковом невесомом платье. Тогда можно будет великодушно оставить ее в покое и тихонько, наклонясь в тесный проход между скамейками, покурить. Синий дым причудливыми узорами отпечатается в световом луче над головой, и завклубом Петухов крикнет: «Полынин! Выдь счас же!» Розка больно ткнет его локотком в бок, и он, выпрямившись во весь рост, провожаемый и насмешливым, и возмущенным шепотом, промарширует к выходу. А минут через десять выскочит и Розка. «Дурак», — скажет и долго не будет подпускать к себе, пока все, кроме ночных птах, не смолкнет в округе.

Витюха замер на скамейке, боясь спугнуть нахлынувшее вдруг чувство, но счастливое мгновение кончилось вслед за хорошей песней. Витюхе хотелось, чтобы оно еще немного не пропадало, не уходило опять лет на десять или теперь уже насовсем, но воспоминания стали уже просто словами, какими можно все, что припомнилось, пересказать другому человеку и третьему, но самого это уже не тронет и не взволнует.

Да, были и вечерние сеансы, и ночи без сна в теткином саду на скрипучих полатях во времянке, но все это уже не оживало. Просто вспомнилось еще, как Розка торопила его со свадьбой, и сама свадьба, малолюдная, но шумная, оттого, может быть, что гости все свое веселье должны были выплеснуть за одни только сутки (была уборочная тогда, и свадьбу играли спешно, в ненастье). А после свадьбы уже ничего интересного не было, просто надо было работать и зарабатывать. И в кино ходили раз в две недели.

А потом... на пятый после свадьбы месяц родился у них горлопан Васька. Дотошные кумушки тогда мгновенно сделали арифметический подсчет и пришли к выводу, что девятый от конца месяц приходится на апрель, когда сам Витюха был еще в армии, а «эта сиротка» Розка некоторое время осваивала машинное доение в соседнем районе. По селу поползли пересуды, и Витюхе жить со своими стариками стало трудно.

Однажды, после придирок и попреков, кончившихся громким скандалом, у Розки пропало молоко, и она, увязав Ваську, убежала к своей тетке Дарье. Следом пришел и Витюха. Жизнь на новом месте помаленьку наладилась, но молоко у Розки так и не появилось, перегорело. И сама она вроде как перегорела, стала напористой и раздражительной до крайности. А Витюха... Собственно с той поры и стал Витька Полынин — Витюхой...

Из динамика снова полилась знакомая мелодия — наверное, агитбригада пластинки крутила — и Витюха прислушался.

— Музыка есть радость души, которая вычисляет, сама того не сознавая! — негромко, но по-городскому внятно проговорил кто-то прямо Витюхе в затылок. — Незабвенный и достопочтимый Готфрид Лейбниц!

Витюха с улыбкой обернулся и выдавил смущенное «Здрасьте».

— Здравствуй, здравствуй, э-э... Полынин. Как твои успехи? — Иван Митрофанович, его старый учитель, лукаво поглядывал из-под сдвинутой на глаза шапки.

— Да вот это... трактор наладил.

— Хорошо. А кто сломал? — Иван Митрофанович рассыпался своим колючим смешком.

Витюха снисходительно улыбнулся.

— Да никто не ломал, сам износился.

— Ну, да, да, — Иван Митрофанович присел рядом. — Скоро, пожалуй, и сеять? Эх! Обязательно пойду сеяльщикам. В ночь! Возьмешь?

— Ну что вы, — улыбнулся Витюха, — мы сами управимся, столько техники, девятый класс опять пришлют. Отдыхайте.

— Отдыхайте, отдыхайте, — Иван Митрофанович снял шапку, сверкнув сединой. — Вы что, сговорились? Тебе сколько лет?

— Тридцать три, — не сразу нашелся Витюха.

— Как, уже? — Иван Митрофанович снова нахлобучил шапку. — Не может быть.