Петр Краснов - На своей земле: Молодая проза Оренбуржья

Глухая, томительно-тихая пора!

Хорошо почему-то думалось в такие дни о зверях, об их теплых лежках в легких осенних лесах, в пустом мглистом поле.

Дед Тимофей плотно закрыл двери в комнату, жил только на кухне. Русскую печь не топил, топил печурку, пристроенную когда-то Степаном сбоку.

Ел он мало, все больше пил чай, иногда варил себе похлебку. Очистит пару картошин, покрошит их в чугунок, пшена, лучку туда подбросит, сварит и ест дня два-три.

Забот у него никаких не было. Потопчется по двору, заглянет в пустые сараи, постоит на улице возле ворот, поест, попьет чаю, — вот уже и вечереет, а там и ночь: то темь, то звезды, то луна.

Хорошо ему жилось, хорошо отдыхалось от трудов — больших, тяжких, неотступных. Сколько напахано, насеяно, намолочено, на плечах перенесено хлеба! Все вспомнить невозможно...

Но шло время. И теперь даже память о трудах перестала его занимать. Чем ближе к зиме, тем больше его беспокоила росшая в груди какая-то изнурительная пустота.

Однажды ночью, когда ему стало особенно плохо, забило смертной тяжестью дыханье, он сполз с кровати и начал молиться в темный угол, шепча бессвязно, но по-стариковски истово полузабытые молитвы.

Продлить жизни он себе не просил и смерти не просил. Молился только, чтобы заполнить пустоту в себе. Она была страшна, хуже смерти.

— Господи, господи! Помилуй и спаси!

Подняв голову после низкого поклона, он с трепетом заметил — отчего-то поредел мрак, вся кухня была в холодном белом дыму. Он глянул в окно — там выпал снег и все в темноте было белым-бело.

— Дождался-таки! — обрадовался дед. — Снег выпал, слава тебе, господи! Хорошо-то как, — плакал он легкими слезами.

А в декабре, когда завалило все сугробами, занесло поземками, прибежал в поселок Рыжик, пес, живший со стариком. Прибежал и завыл.

Все догадались — умер дед, кончился «Северный свет» теперь навек.

По скошенному полю шел Гришка Арапов домой. Стерня шуршала, щелкала под ногами, и его раздражало, что срез был высокий. Копны соломы, расставленные вразвал, в беспорядке, вызывали в нем глухую досаду: хороши работнички! И он со злым азартом пнул подвернувшийся ворох соломы.

Арапов был не в духе: опять побрызгал дождь — и опять не работа была, а мука: забивало барабаны, горячей кашей лежало зерно в бункерах, на колеса крепко навивало смесь земли, соломы и травы. Пробовали подбирать валки, попытались напрямую — и, чертыхаясь, согнали комбайны к вагончику на горе — ждать погоды. И так — с первых прокосов: обдаст дымящимся сивым ливнем и сыплют едва не с чистого неба слепые дожди, не дают хлебам просохнуть. А через неделю глядь — накатывает новая гроза: гремит, блещет, идет черной стеной.

Но главная причина его досады была в другом. Утром, когда уже комбайны слонами толпились на полевом стане, прикатил на своем мотоцикле с коляской бригадир Кильдяев.

— Маленько провялит и айда, чесаться нечего! — закричал он не поздоровавшись.

— А до того, как «провялит», так вот и сидеть? — спросил насмешливо Арапов, шелуша корзинку подсолнуха и кидая крупные черные семечки в рот.

— Так вот и сидеть! — отрезал Кильдяев и остервенело посмотрел на комбайнеров, на небо, на поля — окончательно сбила с толку проклятая погода.

— Во-во! — зло улыбнулся Арапов. — Насидим делов!

— Арапов! — взвился бригадир. — Предупреждаю: не разлагай! По такой обстановке знаешь, что могут сделать?

— О, испугал деревню пожаром! — презрительно сузил темно-коричневые, в красноватых голых веках глаза! Арапов. — Не очень-то разлетайся, осади маленько на задние, дышать полегчает!

— Ты мне свои фокусы брось! — яростно затряс пальцем Кильдяев. — Опять агитацию за свою идею вел?

— Вел, — вызывающе подтвердил Гришка.

— Да знаешь ты, чего это такое, ежели тебе объяснить? — крикнул Кильдяев. — Подрыв технической политики!

— Окороти язык! — повысил голос и Арапов, упирая руки в бока. — Несешь что попало... А моей идеи не касайся, раз недоступна она тебе!

— Бред сивой кобылы твоя идея! — отчеканил бригадир и сияющими глазами обвел комбайнеров.

Те не первый раз слышали этот спор, смотрели вприщур, с насмешкой.

Кильдяев попал в бригадиры из комбайнеров. Работал с успехами скромными, а выйдя в начальство, стал почему-то считать себя большим знатоком техники. Случалась у кого поломка, и он надоедливо торчал около комбайна, давал советы, а сам как бы что-то высматривал, выслеживал. Был он скрытно жаден на чужое умение, мастерство...

Первым осмеял он араповскую идею, словно даже оскорбился, услышав о ней, и шли у них с той поры стычки, вражда.

Людей он любил тихих, безответных, работающих как бы с опущенной головой. А Гришка его настораживал.

Пока Арапов строил дом, пока хозяйством обзаводился, работал жадно, за любое дело брался без разговоров, лишь бы копейка звенела, и был он на хорошем счету у начальства. Но последние год-два он как-то переменился, не то чтобы потух, не то чтобы лень его задавила, но увлекаться стал какими-то пустяками, что-то изобретать. И жена жаловалась на него: в клуб зачастил. И вот носится с весны со своей идеей.

А была идея проста. Арапов предлагал все комбайны с полей изгнать: слишком часто они ломаются, бездельничают большую часть года, зерна из-за них теряется много — в полях, на дорогах хоть греби лопатой! А почему? Арапов объяснял: слишком зависим человек от техники. Зубами иной раз скрежещет, ругается на чем свет стоит, а капризам, недостаткам этой самой машины подчиняется — куда же деваться?

Его осенило: хлеба нужно убирать как кукурузу на силос: скашивать пшеницу жатками в большие тележки и возить ее на тока, где со временем установят заводики по переработке зерна.

— Стало, быть, комбайны отпадают? — улыбаясь, с закрытыми глазами, спросил Кильдяев, когда Арапов первый раз выложил свою идею в кузнице, на перекуре.

— Ну.

— А косить жатками?

— Можно и десятиметровые спарить. Двадцать метров получится — во коса!

— А заместо комбайнов заводики строить? — с особой неприязнью делая упор на слове «заводики», допытывался бригадир.

— Машины с городов слать не нужно, — стал загибать пальцы Арапов, — солому сволакивать — тоже отпадает.

— Во какие у нас комбайнеры! — с издевкой перебил его бригадир. — Так-то вот они технику любят: к такой-то матери ее, и вся недолга!

Григория насмешки бригадира не охладили — не сегодня и не вчера затеплилась в нем эта идея. Лет десять, как он убирает хлеба, только стоит закрыть глаза — и тотчас же наплывают картины: идут дожди в уборку, и чернеют на глазах золотые валки, а потом, через неделю, страшно их зеленит иглами проросшее зерно... Стелется синий дым на черные полосы зяби, малиново-черными шарами догорают копны соломы — жгут их нетерпеливые трактористы. А потом, на следующий год после засухи, за тридевять земель возят солому, чтобы скотину зимой поддержать. И по снегу приходилось ему водить комбайн, и размахивать метлой, зазывая машины, которых всегда не хватает. Всего не перечесть! И в какой-то день, в какой-то миг душа в нем содрогнулась, он понял — по-старому работать нельзя, грешно, стыдно. Нужен перелом.