Петр Краснов - На своей земле: Молодая проза Оренбуржья

— А вы возчика так и не нашли?

— Нашла, как же, — зло хмыкнув, ответила та. — Да я его с радостью выгоню. — И тут же пояснила: — Алкоголик чертов.

Кадровик вздохнул.

— Ну, так сразу и «выгоню». Перевоспитать надо человека.

И сказал, обращаясь к Володе:

— Морока с тобой. И зачем тебе надо было уходить?

— Да сестра... — начала было заведующая, но тут зазвонил телефон, начальник снял трубку, ответил ей: «Сейчас, сейчас», — и засобирался на совещание.

— В общем, делайте, как считаете нужным, — сказал он заведующей уже на ходу. — Только чтобы без скандала. Я со своей стороны противодействовать не буду.

И Володя стал снова возчиком...

В первые дни, как и в прежнее время, при каждом его появлении все моментально настраивались на веселый, игривый лад. И то и дело сокрушались:

— Да как же это Маруси-то нет?

— Да когда же у нее отпуск кончится?

— Не знает, поди, Маруся, что Володя вернулся, а то бы сразу прибежала.

Но так было в первые дни. С течением времени все как-то само собой прекратилось. Незаметно. Потихоньку. Прежнее веселье не получалось. Шутки не клеились. Все было не так, как когда-то.

И прежде всего потому, что Володя был уже не тот.

Не тот увалень с безвольной походкой, которого можно в любое время остановить и завернуть куда угодно. И не безответный старатель, мало сознающий свою пользу. Какая-то целесообразность стала угадываться во всем облике Володи. Былая неопределенная улыбчивость лица сменилась сосредоточенностью. Словом, появилась у него какая-то особая, своя жизнь, о которой другим можно только догадываться, а знать не дано.

Когда вышла на работу Маруся, ей тут же рассказали, что Володя вернулся, но стал он «не такой». Маруся все спокойно выслушала и ничему не удивилась. И именно это-то больше всего удивило женщин.

А когда Володя в то утро привез продукты, Маруся удивила всех еще больше. Она отвела Володю к гардеробу и стала что-то говорить. Володя слушал ее и улыбался доброй улыбкой. Только теперь это была не улыбка вообще, а относилась она к одной Марусе. И взгляд был обращен только к ней, а не блуждал без цели. Было ясно, что сейчас Володя видит одну Марусю и никого больше. И было ясно, что разговаривали они в последний раз никак не дальше чем вчера или позавчера.

Те, кто наблюдал это, многозначительно переглянулись и разошлись по своим местам.

А к вечеру о них знала и говорила вся столовая. И тут вдруг выяснилось, что еще раньше кто-то кому-то сказал, а кто-то сам видел Марусю в той столовой, где Володя работал швейцаром. Потом их вместе на улице где-то видели или даже в магазине.

На другой день за обедам посудница Рая не вытерпела и сказала:

— Маруся, а мы ведь все знаем.

Маруся строго повела бровью и вдруг заявила:

— Ладно, черт с вами, так и быть, скажу.

И тут же отовсюду:

— Что?! Что?! Что?!

Маруся выдержала длинную паузу и произнесла:

— А то, что Володя переходит ко мне жить!

И тут обрушился настоящий ливень:

— Мару-ся!

— Да неужели?

— Да не может быть, Мару-ся!

Потом пошел разговор поосновательнее:

— Ты, Маруся, как следует все взвесь.

— Смотри, свяжешь себя, не жалеть бы потом.

И вдруг со сдержанным смешком:

— Маруся, а он самого главного, поди, не умеет, — и общий смех.

— Самому главному я сама кого хочешь научу, — отпарировала Маруся.

Дружный хохот был ей ответом.

...А дни между тем шли. Из дней складывались месяцы. И у Маруси время от времени спрашивали:

— Ну, как там Володя хозяйствует?

Спрашивали порой с нескрываемой насмешкой, а порой и с чисто женским интересом. И всякий раз Маруся воодушевлялась и начинала рассказывать:

— Володя лесу навозил — транспорт-то свой, бесплатный. Теперь сарай строит. С того лета курей заведем — это сколько же денег сэкономлю.

— Да, своя курятина и свои яички — дело большое, — уже с уважением в голосе отвечали Марусе.

— Стиральную машину собираемся купить, — продолжала она. — Я говорю Володе: «Как купим — время освободится, обленимся совсем». А моя старшенькая, Нинка: «В кино, мам, каждый день ходить будем».

— А что? И будете!

— В театр, Маруся.

— Ага, в театр, — и она смеялась — то ли пошучивала над собой, то ли и в самом деле радовалась тому, что будет.

Все эти рассказы о себе, о своем доме и домашних делах были чем-то новым, ранее не свойственным для Маруси. И во всем ее облике за последнее время появились какие-то едва уловимые изменения. Поубавилось, может быть, напряженности да излишней торопливости. Движения стали как бы свободнее, легче и округлее. Словно бы снял кто-то с нее часть ноши посреди трудной дороги и переложил на свои плечи.

Мы сидим с бабкой на глиняной завалинке.

Стоит осень, вторая после начала войны.

Луна, поднимаясь, становится все меньше, светлей и бело освещает пустынную улицу. Бабка о чем-то думает и смотрит в степь. Я шепотом твержу стихи и вдруг сбиваюсь.

— Баб, — говорю ей, — стих забыл.

— Ну, ступай к деду.

За выгоном пашут на быках колхозное поле. Это метрах в трехстах, но мне, пятилетнему, идти туда далеко и боязно.

Под сандалиями шуршат стебли лебеды, уже отшумевшей свое лето. Часто оглядываюсь назад: светлые крыши, темная бабка на завалинке. Впереди на лунном небе, там, где его край подходит к сумеркам земли, появляются и исчезают силуэты: спина быка, шапка пахаря и взмахнувшая кнутом рука. Слышны протяжные крики:

— Цоб, цобе!

У костра возле пашни стоит бабка Щербуха и, смеясь, кричит:

— Трохим Григорич, к тебе унучек. Опять стих забыл.

Мимо по борозде проходит упряжка быков с плугом, которой правит дед. Догоняю, берусь за ручку плуга, чтобы не отстать. Прохладно пахнет свежей развороченной землей.

— Забыл? — спрашивает дед.

— Да.

— С каких пор?

— «Или ешь овса не вволю...»

— «Или сбруя не красна...» — ласково и устало напоминает дед.

Скоро пахари собираются на отдых у костра. Мне тоже дают черную картофелину, подшучивают надо мной и просят рассказать «наизус» про «коня».

Становлюсь посреди круга и читаю задорно и звонко, голос готов оборваться в осенней тишине. После чтения все молчат и смотрят на огонь. Только бабка Щербуха вздыхает на всю степь и говорит:

— Ох, господи, тожить про войну.

...Стремительно падает снег наискосок к избам и полям Все серое и черное медленно скрывается под ровной пеленой; становится пегим, а потом совсем белым недавно вспаханное поле.

Подули вьюжные ветры, частые в нашей плоской степи, перегородили улицу от дома к дому хребтами сугробов.

Из окон горницы в проталины видны колхозные амбары, за ними степь, проселочная дорога с тонкими вешками из лозин вдоль нее. Эта узенькая санная колея связывает село с внешним миром. В сумерки на ней появляется темная точка, приближается, увеличивается, и скоро можно различить санки, седока спиной к ветру и мельтешащие ноги лошади. В такое время всегда возвращается почтарь — спокойный, равнодушный старик с белыми усами и тяжелой сумкой. По этой же дороге приходят странники и беженцы.