Михаил Чулаки - Вечный хлеб

— Да, потому и замнем фамилию. И про отца Пестеля лучше бы забыть ради сына…

— Вот уж нет! — Альгис резко двинул вперед своими угловатыми плечами, словно протаранить хотел. — Вот уж… Правда всегда полезная, и ни для кого ее нельзя заминать. Больно щедрые — правдой разбрасываться!

— Да ладно тебе, — благодушно оборвал сына Костис. — Все равно вы, молодые, и не слыхали о таком. Я не о Пестеле, а об этом деятеле. Вы не слыхали, а в свое время — знаменитая личность. Библиотеку собрал между делом, но сам, понятно, не спец, и собирал больше для бахвальства, ну и позвал одного старого книжника ее приводить в божеский вид. Систематизировать. Сразу после войны. Тот пришел, полез к полкам, а там за книгами — консервы! Запасы, как у хомяка! Главное, сам о них забыл — библиоман, чтоб его! А тот книжник сам все пережил, не выдержал, написал куда следует. Потом скоро расстреляли этого деятеля. За что стреляли, может, и клевета на него, ну а за все, по совести, получается правильно: речи говорил, призывал, а дома — обыкновенный хомяк. Самое подлее дело… Вот так, милый Слава. А твои родители — светлые люди, разве ж кто про них говорит?

Все разумно сказал Костис, разложил по полочкам, как говорится, ничего не возразишь. А обида у Вячеслава Ивановича росла и росла. Альгис — его лучший друг, никогда ни за что его Вячеслав Иванович не осуждал, и Костис — отличный старик! Но вот не поверил сейчас Вячеслав Иванович, что этот же Альгис не поступил бы, как тот снабженец с аэропорта или как тот деятель— если бы смог, конечно, если бы оказался на их месте! Что же, зря он сам отбывает почасовиком в «группах здоровья», силы бережет для частных клиентов? Зря Костис «Волгу» свою купил на чаевые? Простительные слабости — но не им осуждать! Кому другому Вячеслав Иванович сейчас бы наговорил! Но ему не хотелось ссориться с Альгисом и Костисом.

— Могил не осталось — я бы памятник!..

— Памятники уже стоят — на всех. Хоть на Пискаревском, хоть на Серафимовском. К Пискаревскому подъезд лучше, а перед Серафимовским у меня движок заглох на переезде, — сказал Костис. — Там же электрички через пять минут, могли запросто туда же залететь— на Серафимовское. Да пассажиры попались— старухи немощные, не подтолкнуть… А памятник мне серафимовский нравится больше.

— Все равно лучше бы свой. Поставил бы скамейку, развел жасмин. Я больше всего люблю жасмин.

— Памятник на могиле — себя тешить, — сказал Альгис. — Мертвым все равно.

Тоже справедливо сказано — и тоже неприятно слышать.

— Я раз вдову вез на Богословское. Вдовы вообще разговорчивые. — Костис подмигнул. — Рассказала, ее муж был дирижером, и она над ним художественный бюст поставила. Скульптору заказала за бешеные деньги. Он весь вдохновенный, жест у него, и палочка в руке. Все мраморное. Так на второй день отломали палочку. Другая бы успокоилась, а она узнала про реставраторов— знаешь, в самом Летнем саду реставрировали, когда там у статуй мечи поотбивали, пальцы, целые головы, — и приделали ей новую палочку. Как новая! Но опять отломали! Очень она возмущалась хулиганами.

Говорит, закажу вставить стальную и закрашу под мрамор, — несдающаяся женщина! И хлопот у нее с памятником— больше, чем с живым мужем. Вот она и при деле.

Вячеслав Иванович невольно улыбнулся. Альгис тоже, наверное, почувствовал, что лучше поговорить о чем-нибудь другом, спросил:

— Как твой беженет?

Он перенял этот словокомплекс, как и большинство продуктов словотворчества Вячеслава Ивановича.

— По-прежнему. Уже слегка коптит. Но что в ней хорошо — доверчивость! Недавно при ней с языка это самое слово. Она пристала: что такое? что значит? Говорю, это по-французски: если перевести — «страстная любовь в зрелом возрасте». Самое модное сейчас. Сейчас, говорю, девочки не в моде. Обрадовалась! Теперь только и слышно: беженет да беженет. И французский язык хвалит: у нас целая фраза, а у них одно слово!

Послышался щелчок замка во входной двери, и сразу же — уверенный четкий стук каблуков.

— Не ходит, а чечетку бьет, — проворчал Костис.

Дверь распахнулась — и весь проем заняла плотная фигура Клавы. Килограммов девяносто в ней наверняка.

— Привет, Славуля!

Вячеслав Иванович знал, что Клава его ценит как полезного знакомого, доставателя тортов, рыбы и прочего в том же роде.

— Здравствуй, Клаша.

Из дружбы с Альгисом он старался быть с нею приветливым.

— Прошлась — ну ничего! Могла и не выходить.

— Ну что ты, Клаша, а моцион?

— Ай, чтоб вас обоих с вашей физкультурой. Помешались совсем. Нет, чтобы взять сумку и по магазинам. Хоть бы польза. Вы тут бегаете, а в Пушкине, может, английские туфли выбросили!

Ну не доказывать же ей чего-то всерьез! Вячеслав Иванович сказал:

— Ты неблагодарная, Клаша: от бега гормоны стимулируются. А мужику без гормонов — никуда.

— Толку от ваших гормонов!

Альгис вдруг дернул острым плечом и выбежал, хлопнув дверью.

— Правда глаза колет, — сказала вслед Клаша.

— Я таких из мотора в чистом поле выбрасывал, — прогудел своим басом Костис.

— Ах, папаша, было б мне за тебя, а не за твоего сыночка!

В голосе Клавы прозвучала странная смесь досады и игривости.

— Ух, баба! — только и сказал Костис, выходя за сыном.

Вячеслав Иванович наблюдал сцену с интересом, точно дело происходило в театре. Ну и вдобавок снова радовался про себя, что не является действующим лицом. Предупреждал же он Альгиса! Теперь пусть не жалуется— сам виноват

А Клава, проводив глазами свекра, уставилась на Вячеслава Ивановича:

— Жалко, мы с тобой, Славуля, поздно познакомились. Уж я бы тебя не упустила, будь спок!

Вячеслав Иванович чувствовал себя в безопасности и ответил благодушно:

— У любви, как у пташки, крылья, как поется в популярной арии. Вдруг бы: два крыла — и в облаках?

— Не-ет, не упустила бы. Ты меня плохо знаешь, Славуля. Но еще не поздно узнать получше. Оказывается, не в такой уж он безопасности. И Вячеслав Иванович ушел в защиту:

— У меня ревнивая любовница.

— Не жена же.

В глухую защиту:

— Мы собираемся пожениться.

— Именно, что собираетесь. Если б хотели, уже б давно.

— Я, Клаша, такой галантный, что ношу женщин на руках. А потому выбираю маленьких.

— Да уж, на руках вас самих — что тебя, что муженька моего. Правда, что от дурной головы ногам нетпокоя.

Вячеслав Иванович решил уже, что отбил атаку, но Клава вдруг решительно шагнула к нему, на ходу сгибая руки, точно и в самом деле собралась поднять его на руки. Только этого не хватало!

Вячеслав Иванович живо вскочил и укрылся от внезапного натиска за обеденным столом.

— Нет уж, носи мужа. Он только и мечтает.

Клава остановилась, махнула рукой презрительно: