Михаил Чулаки - Вечный хлеб

27 ноября 41 г.

Интересно все-таки: переживем ли мы это ужасное, хотя и интересное время, а если переживем, то вернется ли старое счастье? Как мы не ценили свою, пусть не очень интересную и красочную, но зато безмятежную, беспечную, сытую жизнь! Подумать только, можно, можно было зайти в любой магазин, в любую столовую и за деньги получить все. Можно было зайти в любой Росконд и тут же съесть два пирожных. А над вегетарианской столовой мы смеялись! Прикрепили бы нас сейчас к довоенной вегетарианской столовой — и ничего больше не надо! Теперь мы голодаем и счастливы, если один раз в день съедим по тарелке супу с крохотным кусочком хлеба и котлету (часто без гарнира) — и это на весь день, если не считать двух чашек жидкого какао или кофе на воде и двух поджаренных микроскопических кусочков хлеба (утром один, вечером другой). Конечно, это еще не голод, если раз в день имеешь возможность пообедать, это еще далеко не голод, но ужаснее всего, что ты имеешь деньги и ничего на них не можешь купить. Мы все, кроме Пети, иждивенцы, значит, имеем право съесть в день 125 гр. хлеба, 5 гр. сахару, 25 гр. крупы, 25 гр. мяса и меньше 20 гр. растительного (но не животного) масла. И это все. Ну ладно я, я выросла, но дети-то растут! Пете по рабочей карточке полагается в два раза больше, и ему стыдно перед нами. Когда он обедает на заводе, там ему отрезают карточки. Он уходит с кастрюлькой и почти ничего не приносит. Ему стыдно, что он мало принес, а сэкономить от обеда больше не может. А я? По-настоящему, если бы я была настоящая мать, я бы все отдала детям, но я не могу удержаться, я почти весь свой паек съедаю сама. Сначала отделю половину и скажу себе твердо: «Это детям!» Свою половину съем и думаю: если отщипну еще три грамма, ничего не будет. Потом не могу удержаться и еще три грамма… И все-таки я говорю: пусть будет еще хуже, но пусть только не сдают город. Что угодно, только не это! Мы сейчас голодаем почти, сидим в холодных комнатах без свету (свет включается только во время тревоги и ночью), но пусть нам останется надежда на светлое будущее!

Вот такая первая запись. «Конечно, это еще не голод…» В конце-то ноября!! «Я почти весь свой паек съедаю сама…» Почти! «Пусть будет еще хуже, но пусть только не сдают город…» И даже: «Пусть нам останется надежда на светлое будущее!» Это подлинное, вот в чем дело! На собрании и Вячеслав Иванович сказал бы так же; он знал толк в выступлениях на всяких собраниях, умел сказать как надо — скакандо, как он называл такие выступления про себя, — но чтобы писать вот так для себя, нужен особенный настрой, нужны подлинные чувства! И они переживались его матерью 27 ноября 1941 года.

И тут Вячеславу Ивановичу пришла мысль вообще-то очевидная, но поразившая, как открытие: ведь мама тогда не знала — и никто не знал! — что Ленинград не сдадут, что город продержится девятьсот дней — и выстоит! Это мы сейчас знаем — и уверены, что иначе не могло и быть. Мы знаем, что величайшие страдания оказались не напрасны. А тогда?! Сдали же Минск, Киев, Одессу. Как же можно было точно знать, что не сдадут и Ленинград?! Надеялись — да! Но надеяться или знать точно — совершенно разные состояния. И чтобы хоть сколько-то почувствовать то, что чувствовали тогда они здесь, в Ленинграде, нужно не только знать размеры тогдашних пайков, тогдашние морозы, знать, сколько сброшено бомб и выпущено снарядов, — нужно еще суметь как бы отключить свое знание новейшей истории, нужно забыть, чем кончилась блокада, остановиться на 27 ноября 1941 года — а дальше неизвестное будущее…

И только тогда перечитать: «Пусть будет еще хуже, но пусть только не сдают город…»

28 ноября.

Сережа читает книжку, которая называется «Вечный хлеб». Фантазия. Ее написал тот самый Беляев, который написал «Человек-амфибию». Мне когда-то она нравилась, увлекательно пишет, а сейчас попыталась, чтоб отвлечься, но не могу: все страдания там, на страницах книги, кажутся такими маленькими рядом с нашими. А Сережа читает. Сам читает и вслух Славику. Там про хлеб, который разрастался сам из воздуха. Сережа читает и говорит: «Вот бы нам сейчас такой хлеб! Я бы сначала сам наелся, потом накормил бы Славика, плаксу Ритку, вас с папой. А еще потом, когда хлеб бы совсем разросся величиной с дом, всех соседей, всех дистрофиков!» Я не знаю, может быть, ему лучше не читать такую книжку? Чтобы меньше думать о еде. Мы все время думаем о еде. Раньше мысли были в голове, а теперь в животе. Сережа понимает, что горе из-за немцев. Славик тоже немного понимает, но плохо. А Риточка не понимает совсем. Как ей объяснить, почему мама дает мало кушать? Счастливые, у кого нет детей или у кого эвакуированы! А когда все время видишь…

1 декабря.

Нас прикрепили к булочной здесь рядом, на Красной Коннице. Бабы говорят, на Суворовском булочная лучше. Вот и Туся всегда старалась на Суворовский, а она знает, где что. А ничего не сделаешь, теперь и она сюда на Конницу, раз прикреплена. Петя переносит хуже, чем я, а ведь он всегда сильней. И карточка у него рабочая. Он приходит через три или четыре дня, старается принести, оторвать от себя. Только мало может. Сережа рассказывает про дрожжевой суп в школе. Он как взрослый мужчина. Мужчины рассказывают, как ели где-то, и не хотят брать от меня ни микроскопической крошки. Только маленькие ничего не скрывают, берут все и просят еще. Только нет этого еще! Даже близкие люди становятся раздражительными. Я сказала Пете, что еще не совсем голод, а он вдруг как закричит шепотом: «Это голод! Голод! Запомни: голод!» Так зло.

2 декабря.

Радость Петя принес шроты. Назвали, как в насмешку, похоже на шпроты. Как я их любила до войны! Такие почти черные рыбки, и вкус совсем особенный! А крабов не любила. Ужасно вспоминать, как в конце августа или уже в начале сентября, все по карточкам, в магазинах стояли свободно банки с крабами. Без карточек! И никто не брал. Петя сказал: «Давай купим. А то вдруг перебои с мясом?» Конец августа, но будто сто лет назад. Петя сказал шепотом: «Вдруг перебои с мясом?» — и самому стыдно, будто паникер. А я не послушала. Оттого что не любила никогда крабов. Ну и из-за денег: они дорогие, жалко стало тратить. Я копила на шубу. Хотела лисью шубу. Какая я подлая: копила на шубу и пожалела потратить на консервы, на еду, хоть и на крабов. Вернуть бы тот день! Я бы ходила по всем магазинам и покупала, покупала, покупала! Крабов, крабов, крабов! А еще до этого шоколад свободно лежал! И стало исчезать — разом, в один час. Вернуть бы тот день! Самое ужасное — своя глупость.

6 декабря.

Славик рисует квадратики на бумажке, которые называются «карточки», потом их отрезает и сам себе за них отоваривает продукты: маленькие кубики — «мясо», большие кубики — «хлеб». Рисует — отрезает. Часами. Риточка и этого не может. Я ложусь в кровать и прижимаю ее. Должно же что-то от меня переходить в нее! Тепло. И какая-то сила, если очень захотеть. Пусть выходит из меня, я согласна: из меня — в нее, из меня — в нее! Сережа, когда не в очереди, сам с собой играет в шахматы. Я раньше так гордилась, когда его хвалили во Дворце пионеров. А теперь кому нужны эти шахматы? Туся мне говорила: «Сходи во Дворец, может, твоему Сереже полагается паек, как одаренному ребенку!» Я пошла, как дура. Там никаких шахмат, там сплошь госпиталь. Сегодня в нашей прикрепленной булочной какой-то парень схватил из рук паек у женщины. Схватил и сразу кусает и глотает. На бегу. Его схватили и стали бить. А он глотает, пока все не доглотил. Смотреть— ужасно. Но правильно, что били! Мне не жалко! Что будет, если начнут вырывать хлеб из рук! Это все равно что убить заживо. Та женщина так и осталась без пайков на семью. Она к продавщице, та и слышать не хочет. Вот кого жалко, а не бандита!