Михаил Чулаки - Вечный хлеб

— Чего-то не в себе парень. Новенький, что ли? Не привык? Хочешь малышку засосать? Привыкнешь — полюбишь. Мертвецы — они нам кормильцы и поильцы!

Вячеслав Иванович автоматически шагал, глядя в спину другому санитару. Открылась дверь — и они вступили в чистилище, отравленное отвратительным запахом. Такой же когда-то довел до обморока половину девчонок, когда в училище их водили на мясокомбинат. Запах этот означал окончательность и отвратительность смерти— и пусть не говорят Вячеславу Ивановичу, что смерть похожа на сон, что она кого-то с кем-то примиряет… Отвратительный распад, и больше ничего! А виноват во всем только он! Он столкнул Аллу сюда, в зловонную преисподнюю! (Они и точно шагали вниз по ступенькам.) Ну что ж, он за это ответит, заплатит…

Свежий воздух на улице напомнил ему, что, прежде чем ответить и расплатиться за свои вины, нужно все сделать в память Аллы. Памятник… Пусть скульптор вылепит памятник! Из белого мрамора. Нужно спросить у Ракова, какой скульптор может. Ведь Алла умерла, давая жизнь, — и пусть скульптор изобразит ее уже по пояс в земле, но поднимающей на руках ввысь ребенка!.. Нет, нельзя живого ребенка на кладбищенский памятник — лучше птицу как символ жизни!..

Машина ехала обратно в Скворцовку, Вячеслав Иванович хотя и не видел сквозь матовые стекла, по каким улицам они едут, сообразил, что не так уж здесь далеко дом, где жила Алла. Больше не живет и никогда жить не будет… И тут он сообразил, что Зинаида Осиповна еще ничего не знает. Надо ей сказать.

Комната, в которой он еще накануне переодевался, была отперта. Он взял свою одежду, стыдясь сочувственных взглядов старушки: чего сочувствовать, если он один во всем виноват! Или показалось, что взгляды сочувственные?! Откуда старушке знать, что Аллы больше нет… Старушка не спросила, он не сказал. Но и Таня не знает еще. А она-то имеет право узнать.

Уже в городских брюках, накинув только снова халат, он отправился разыскивать Таню. В приемном на него привычно закричали, попытались не пустить, но он сказал:

— Я отец Аллы Калиныч… той, которая… вы знаете…

И перед ним расступились.

В родильном зале шла генеральная уборка, раздавался властный голос заведующей, командовавшей санитарками. В предродовой слышались пусть и страдальческие, но все же счастливые вопли рожениц. Заглянул— Тани там не было.

Еще отыскалась дверь с малопонятной надписью «ординаторская». Студенческая комната, что ли? Вячеслав Иванович приоткрыл дверь — точно, Таня сидела за канцелярским столом и писала. Больше никого, хотя могли прийти — пустовало еще несколько таких же столов.

Вячеслав Иванович вошел, молча сел рядом с Таней. Она посмотрела на него — хотела спросить и не решалась. Он махнул рукой и сказал:

— Все. Прямо в машине.

Таня заплакала.

Он чуть было не погладил ее по голове.

— Ты не виновата, девочка.

— Я не потому… Не от вины… Жалко…

Она не виновата — и плачет. А он один во всем виноват, но не плачет. Да чего ему плакать — такую вину не выплачешь. Надо платить долги, и он заплатит.

Она вытирала слезы, но текли новые.

— Я уйду из медицины…

— Ну-ну, что ты, нельзя. Вся надежда на таких, как ты, которым жалко. Не на Старунского же, конвертника!

Конвертник — вот оно, самое правильное слово для него! Конвертник!

В эту минуту Вячеслав Иванович почти забыл, что сам заставил Старунского примчаться к Алле.

— Вся надежда на таких, — повторил он. — На таких, которые переживают.

— А что толку от моего переживания? Уметь надо, а не переживать.

— Старунский вот и сумел!

— Ошибся. Правда, трудно было. Он всегда внимательно, не зря ж к нему… Ошибся…

— Что за операцию он сделал? Зачем?

Наверное, врачи не говорят такие вещи родственникам. Но сейчас Таня не могла скрыть. И Вячеслав Иванович понимал, что она не сможет. Виноват не Старунский, виноват он сам (стучало непрерывно, как отбойный молоток, и Вячеслав Иванович немного привык, уже мог думать о другом на фоне этого стука совести — так привыкают и к стуку отбойника за стеной), — но нужно было понять и значение Старунского.

— Он думал, остался послед. Потому что температура. А температура от переливания,

— Зачем ей переливали?

— Она потеряла. Не очень много, но потеряла. Тогда полагается.

Вячеслав Иванович вспомнил врача из бригады.

— Но ведь можно что-то другое, не кровь.

Она не удивилась его знаниям.

— Есть заменители. Без реакции. Не запасли в родилке. Забыли выписать тридцать первого — перед Новым годом.

Забыли выписать… Вот через какие случайности проявилась его вина.

— Но как же?! Как Старунский не догадался про кровь?!

Она плакала, но она не хотела обвинять Старунского.

— Не знаю… Это редкие факторы… Все сделали правильно, проверили перед переливанием.

— Но кто же виноват?! Кого будут судить?! Она отвечала стыдясь:

— Никого.

— Но если бы Старунский не дал наркоз!

— Ошибся. У него были основания думать про послед, так докажут. Меня уже посадили — переписывать историю.

— Как?!

— Вот я пишу.

— Что же ты пишешь?!

— Историю. С самого начала.

— И как же? Что же? Что не было наркоза?! Или не переливали?!

— Нет, так невозможно. Но что был токсикоз.

— Какой еще токсикоз?!

— Второй половины… Ну, осложнение беременности. Поэтому так тяжело после наркоза.

Вот, значит, как: концы в воду.

— Вот как… А почка? Почему поздно повезли на искусственную почку?! Если бы раньше?!

— Она не могла помочь.

— Но как так?! Зачем везли?!

— Чтобы не здесь… Не умирала… А так: выписана с ухудшением.

Вячеславу Ивановичу показалось, что он оправдался перед собой: виноват не он, виноваты понемногу все — от Старунского до того, кто забыл что-то выписать перед Новым годом! Ну конечно, они виноваты! Поэтому заведующая заметает следы!

— Тебе заведующая приказала переписывать?

— Да.

— А если я подниму дело, ты подтвердишь? Ты все расскажешь?

— Да.

— Точно?!

— Точно. Иначе уйду из медицины.

— Правильно: расскажи и не уходи! А не испугаешься?

— Нет, не испугаюсь. А чего мне пугаться?

— В жизни сложно: ты студентка, а Старунский — доцент.

— Нет. Правда, не испугаюсь.

— Ты молодец. Ты тогда перепиши себе те места, которые велели изменить, хорошо?

— Да.

— Вот и отлично! И адрес свой оставь.

Стыдно сказать, но выходил Вячеслав Иванович из Скворцовки с чувством легкости. Горе осталось — ну конечно, осталось! Но не давила больше собственная неискупимая вина. Вот что самое страшное, оказывается: гнет собственной вины! А теперь жизнь приобрела смысл: наказать настоящих виноватых, добиться справедливости!

Нужно прожить хоть сутки под тяжестью собственной вины, чтобы понять, что это такое. Как будто ему совершенно отчетливо приснилось, что он убийца, что он своими руками, вот этими руками… И страшен не суд, оказывается, не приговор, а сознание, что он убийца, будто уже и не человек, а проклятое существо, не имеющее права жить с людьми… Так вот, когда пережил он муку отверженности и проклятия, его будят и говорят, что он никого не убивал, что то был всего лишь удушливый сон, — если бы Вячеслав Иванович знал, что смертельно болен, и вдруг объявили ему, что диагноз не подтвержден, он бы не испытал и вполовину того облегчения. Облегчения, чтобы не сказать — счастья, потому что неуместно это слово, когда живо истинное горе по Алле, но если уж разбираться до конца, то счастье; продолжалось горе, такое горе, какого он не испытывал во всю свою жизнь, потому что не терял еще в сознательном возрасте близких, и вот одновременно с ним, не смешиваясь, независимо переживалось и счастье… Нужно было все рассказать Зинаиде Осиповне. Вячеслав Иванович сразу и отправился. Дверь открыла какая-то маленькая пожилая женщина, похожая на мышь. Та самая, наверное, которую Алла нашла, чтобы ухаживать за параличной старухой.