Анатолий Маркуша - Грешные ангелы

Живой летчик, на мой взгляд, заслуживает дополнительной порции уважения. Мертвый — тем более, особенно если погиб он в честном бою или, допустим, разгадывая секрет новой машины, — словом, в полете.

Вот за такие и похожие высказывания меня постоянно прорабатывали, воспитывали, критиковали. Особенно старались те, кто состоял при авиации, те, кто имел власть, но сам не летал. Вот к этим людям я всегда испытывал вполне взаимную большую или меньшую неприязнь. И никогда не скрывал этой неприязни: да, не уважаю вас, хотите, возмущайтесь, хотите терпите, как угодно!..

Разумна ли была такая прямолинейность?

Задавать подобный вопрос все равно, я думаю, что спрашивать: а какую группу крови вы предпочитали бы иметь?.. С этим я родился, хорошо оно или худо, спрашивать бесполезно. Такой я есть.

Кто-то не согласится. Допускаю и ни на чем не настаиваю. Только прошу: постарайтесь понять!

Мы переживали время Испании. Шла первая ожесточенная схватка с фашизмом, с наступавшей на мир тьмой и мракобесием. Далекая, прежде малоизвестная нам страна отважно дралась с врагом и сделалась вдруг близкой и родственной.

Всякий день в ту пору начинался для нас газетной сводкой военных действий. Мадрид, Бильбао, Толедо, Гвадалквивир — чужие слова, а звучали словно с детства знакомые — Минск, Тула, Ока.

В школе проводился День Испании. Каждый класс придумывал, какой вклад он может внести в победу республики, и принимал обязательства. Наш решил собрать от рубля до трех с каждого — учитывались возможности ребят — и накупить на сложенные в общую кучу рубли погремушек, сосок, мячиков — словом, всего-всего для самых маленьких испанчиков.

Вот любопытно, своих домашних малышей, собственных сестренок и братишек, мы не очень жаловали, а тех, обожженных несправедливой войной, пожалели.

Говорят, чужая боль — не своя боль… Как сказать. Во всяком случае, сражающаяся Испания стала нашей болью.

Ко Дню Испании, что мы проводили, моя наличность составила один рубль двадцать копеек. Вроде бы нормально. Во всяком случае, внести свою долю, свой рубль я вполне мог. Но… только один!

А если Митька Фортунатов или Наташа приволокут, скажем, по трешнику? А если Сашка Бесюгин, не знающий ни в чем удержу, грохнет на стол целую десятку?

Словом, ясное дело — рисковать оказаться последним, на самом нижнем пределе взноса… ну, знаете, на это Колька Абаза был решительно не согласен!

Никаких преступных замыслов, вроде ограбления табачного киоска или нападения на ночного прохожего, у меня не было. Собирался попросить денег у матери, и был уверен — мама, конечно, не откажет, не пожалеет. Но родители ушли в гости, а когда вернулись, я уже спал и не услышал.

Можно было по дороге в школу обратить в некоторый капитал пустую посуду, но и тут мне не повезло: закуток между дверьми оказался пуст, ни бутылочки, только пыльная мышеловка.

Подошло время выходить из дому, а родители еще спали. И тогда я догадался пошарить в карманах отцовского плаща, что висел на нескладной трехногой вешалке в коридоре. Пошарил и наскреб девяносто шесть копеек. Как-никак, а до двух рублей дотянул.

Готов принести самую страшную клятву: утаивать я ничего не собирался. Скрывать что-либо тоже не думал: не на папиросы я те копейки выудил.

Но я ничего не успел объяснить.

Стоило возвратиться из школы и перешагнуть порог отчего дома, как я услышал:

— По карманам лазишь? «Ручным» трудом занимаешься? Этого не хватало — воровства в доме! — Отец был вне себя и не мог остановиться.

Всю жизнь мой отец находился в услужении, он прошел строгую выучку и усвоил раз и навсегда — нет греха большего, чем воровство. Мелкая или крупная кража, пусть и вовсе не кража, а необдуманное присвоение чужой собственности — для него таких градаций не существовало: раз взято без спроса — украдено. И точка.

— Лазил в карман?! — не унимался отец.

— Девяносто шесть копеек я взял для… Но тут отец влепил мне такую затрещину, что я едва удержался на ногах.

— Карманник, мерзавец! — задохнулся от презрения ко мне родитель, махнул рукой и отступил.

С тех пор я постоянно думаю о справедливости и правде. Задаю себе «контрольные задачи» и пытаюсь решить. Например. Ты — врач. К тебе обратился не очень близкий, но и не совсем посторонний человек. Он пришел к тебе, веря, что ты непременно скажешь ему правду.

Ты проводишь обследование, консультируешься с лучшими специалистами-коллегами и приходишь к самому плачевному заключению. Так бывает, и даже нередко.

Говорить ли больному правду? Что будет высшей справедливостью — истина, полуправда или откровенная ложь, вселяющая какую-то надежду?

Меня воспитывали на прописных истинах: врать — плохо, скрывать правду — безнравственно. Но всегда ли это бывает так и только так?

Когда-то в начальных классах был в большом ходу такой «жизненный примерчик»: озорник Ваня разбил окошко, учительница спрашивает: «Дети, кто это сделал?» Хорошие, честные дети, утверждала прописная мораль, должны все, как один, показать пальчиком на озорника Ваню.

Надеюсь, теперь подобные примеры в школе хождения не имеют. Верю, жизнь научила людей — лучше пусть окажутся разбитыми все стекла, лишь бы ребята не вырастали ябедниками и предателями…

Но самая трудная правда — правда внутреннего пользования, правда о себе и для себя. Ты совершил ошибку. Обычное дело, кто не ошибается. Но как же не хочется признаваться: я не прав! Мало найдется на свете людей, которые бы не пытались выкручиваться, уходить хитрым маневром из-под удара, лишь бы не произносить: виноват, ошибся, не прав.

Выкручивался, случалось, врал и я. Кончалось это по-разному: иногда благополучно, иногда оказывался на гауптвахте, а то и хуже.

Вылетать в этот день мне бы не следовало: с утра разламывалась голова, подташнивало. Знал, начинается приступ малярии. Но я ничего не сказал полковому врачу. Обойдется! А еще пришло в голову, как бы ребята не подумали, что Абаза отлынивает от боевого дежурства. Тем более полоса на фронте установилась тихая, в последние дни дежурства чаще всего сводились к двухчасовому сидению в кабине. Подремлешь или почитаешь, кому что нравилось.

Но на этот раз мою пару подняли на перехват.

И перехват состоялся.

Делал я, что положено, только получалось все как-то замедленно, вроде с торможением. Жора, мой ведомый, держался молодцом. Верно, чужого разведчика мы не сбили, но от железнодорожного узла и от причала, где накапливалась техника, отогнали.

Был момент, когда Жора отстал. Я запросил, где он.

— Двигатель перегревается, уменьшил обороты… тебя вижу. И тут над кабиной справа прошла трасса. Едва повернул голову, в черепушке все гудело и будто налилось водой. Понял: меня атакует «сто девятый». Я заболевал, как выяснилось позже.