Анатолий Маркуша - Грешные ангелы

Потом, в официальных документах, все случившееся было квалифицировано предельно кратко — пьяный дебош. Акценты чуть сместились, и получалось: младший по званию, то есть я, нанес сперва словесные, а затем и физические оскорбления старшему по званию, пытался силой оружия… что пытался — роли уже не играло. Откуда-то появились свидетели.

Короче, я был осужден на разжалование в штрафной батальон.

Теперь все позади. Все как будто бы списано жизнью. И я не люблю вспоминать об этом шумном чрезвычайном происшествии, потому что каждый раздумаю: ну, а случись подобная история вновь, как бы повел себя я — сегодняшний? Благоразумнее? Осторожнее? Не уверен.

Я хочу быть тихим и строгим. Я молчанью у звезд учусь…

Его прислали к нам на «полировку».

Начальство дало понять: надо помочь капитану, навести на него профессиональный блеск. Техника пилотирования у человека отличная. Проверено. Летает уверенно… На испытательную работу рекомендует сам Шувалов.

Признаться, мне было безразлично, кто рекомендовал капитана, Шувалов или кто-то еще вышестоящий. Я сказал:

— Хорошо, поглядим… А кто рекомендует, значения не имеет: летать капитану придется без Шувалова, самому…

Никто со мной не спорил.

В первый же летный день я без труда убедился: капитан пилотирует действительно хорошо. Уверенно и чисто выдерживает заданный режим. Показывает безукоризненную координацию движений. Невозможно было придраться и к осмотрительности человека в полете.

По самым строгим нормам строевой части — отличник. И все-таки чем-то этот капитан мне не нравился. Знаете, так бывает: не болит, а беспокоит. Очень похожее чувство я испытывал от общения с прикомандированным капитаном.

Мы снижались на большой лайбе, два винта были зафлюгированы. Я старался подвернугь поближе к четвертому развороту, чтобы очутиться в точке, гарантирующей попадание на полосу. Опытные винты ведут себя отвратительно — не держат оборотов, и я опасаюсь, как бы они не пошли вразнос.

Боковым зрением замечаю: капитан берется за рычаг выпуска шасси и готов перевести его вниз. Несвойственным мне тоном старшины сверхсрочной службы рявкаю:

— Отставить! Сначала выпусти посадочные щитки… и не спеши, не спеши! Теперь — давай…

Убедившись, что на аэродром мы при всех, даже наихудших условиях попадаем, сразу успокоившись, говорю своему второму:

— Вот теперь давай колесики выпускать. Капитан выпускает шасси. Садимся мы нормально. Полетик достался не из легких. Надо остыть, войти в нормальную колею. Вот теперь, пожалуй, можно и спросить:

— И чего ты полез шасси раньше времени выпускать?

— Согласно инструкции, колеса выпускают перед третьим разворотом, после чего — щитки, предварительно на пятнадцать, а после четвертого разворота окончательно — на пятьдесят градусов.

— Чеканишь ты правильно. Точно! Но на нашей работе надо не столько выполнять инструкции, сколько составлять. Ты же в испытатели нанимаешься.

Мы не ссоримся и не конфликтуем, но всякий пустяк мешает сближению.

— Аэродинамические материалы смотрел? — спрашиваю я.

— Дело правого, — говорит капитан, имея в виду место второго пилота в машине, — не мешать левому.

— А если меня кондратий хватит? — пытаюсь подыграть я.

— Такого удовольствия я от вас не ожидаю — треп? Понятно, треп. Только тон, как говорят французы, делает музыку…

Наш экипаж пригласили в конструкторское бюро. Ведущий проводил обзорную беседу по прототипу, на котором нам предстояло летать. Верно, еще не завтра и даже не послезавтра. Однако опыт учит: чем раньше испытатель начинает настраиваться на новую машину, чем дольше привыкает к ней, тем потом случается меньше неожиданностей и огорчений.

Все приехали вовремя. Капитан не показался на фирме. Мне пришлось, естественно, спросить: что же случилось?

— Так оно еще вилами на воде писано — будет ли машина и тем более будем на ней мы или кто другой? Так чего раньше времени мозги мусорить?

— У Заболоцкого есть стихи, — сказал и без всякого раздражения прочитал: — «Не позволяй душе лениться! Чтоб в ступе воду не толочь, душа обязана трудиться и день и ночь, и день и ночь!»

Почему-то именно эти стихи Заболоцкого ужасно оскорбили капитана. Настолько они его задели, что он пошел жаловаться.

— Лучше бы выматерил! А то, как мальчишку, за ухо… и давай эрудицией давить… какими-то там рифмами мозги пудрить! Разве я обязан, нет, серьезно, обязан я в поэзии разбираться? Превышает власть Абаза.

Начлет, подсунувший мне капитана, был в отпуске. Замещал его Лебедев. Какой у них получился разговор, не знаю, только вскоре капитан от нас убыл.

Слыхал, работает в военной приемке на заводе. Вроде с успехом. Доволен он, им тоже все довольны.

Много позже Лебедев подковырнул меня:

— Слабак ты, малый. Такого муравьишку не рассмотрел, стихи перед ним метать стал, словами хотел воздействовать… Его надо было на второй день гнать… — И Лебедев передразнил меня: — «Душа обязана трудиться…» Сначала надо, чтобы она была, эта душа!

У меня всегда была странная память — нужное для дела, или хорошей отметки, или в каких-то моих личных интересах запоминаю с усилием, со скрипом, медленно, порой мучительно, а что не имеет никакой цены — проходной пустяк, сущую мелочь, голова схватывает моментально и хранит бессрочно.

В далекой молодости возвращался я из Клина домой. Поезд был обшарпанный — и недальний и не пригородный, составленный из коротких, трясучих, продуваемых ветром вагонов. Полки громоздились одна над другой, отвратительно воняло дезинфекцией, и ко всему вагон освещался тусклыми свечками, вставленными в закопченные фонари — над каждой дверью по одному, а всего два.

В отделении, где я сидел, затиснутый в угол, было еще человек десять или двенадцать. Почти все спали. Только трое горячо спорили, касаясь материй высоты необычайной — о предназначении человеческой личности… о смысле существования… о вероятной встрече с марсианами (тогда еще жила вера в существование марсиан).

Этот жаркий спор раздражал меня. Какого черта шуметь и мусорить словами, думал я, в конце концов, предполагать можно все что угодно, но раз ничегошеньки невозможно доказать, какой смысл волноваться?

Мне очень хотелось не слышать чужого спора. Но в ту пору я обладал кошачьим слухом и совершенно не умел выключаться. А уйти, оторваться от спорщиков не представлялось возможным. Короче, меня хватило только на то, чтобы не влезть в чужой разговор. Главный спорщик по природе своей был бодрячок и затейник.

Другой — скептик. И наконец, третий, как и полагается в подобной ситуации, — махровый пессимист.