Анатолий Маркуша - Грешные ангелы

В последние годы стало и того горше: из пожухлой травы выкатываются прямо под ноги рыжие, черные, бело-грязные, гладкие, лохматые, в репьях, породистые и безродные — псы, псы, псы…

— Дачники съезжают, оставляют, — эпически спокойно пояснила старуха, промышляющая у обшарпанных кладбищенских ворот чем-то непонятным. — Дён десять сойдет, приедут живодеры и живо-два переловят родимых — на шапочки…

У меня давно нет собаки. Алеша просит: купи. Не покупаю. Правильно? Нет ли?

Светлейшая голова, взращенная авиацией, наша общая гордость — Антуан де Сент-Экзюпери заметил однажды: дети должны быть очень снисходительны к взрослым…

Желательно, конечно, но вот в чем беда — к кому обращен призыв мудрого Экзюпери?

К детям? Но едва ли сыщется во всем белом свете ребенок, способный понять, а почему он должен щадить взрослых. Тех самых, что так бескомпромиссны, жестоки и бесцеремонны в обращении с ним.

К взрослым? Но с ними явно поздно говорить о детской снисходительности. Тут, как говорится, поезд уже ушел и рельсы разобрали.

Вспоминаю, как я был маленьким.

Звонит телефон. У отца неприятно заостряется лицо, он почему-то понижает голос и велит матери:

— Для всех, кроме Карпова, я только что ушел! — и смешно показывает пальцами, как он якобы перебирает ногами где-то там, вдалеке от дома.

При этом отец всегда внушал:

— Меня в детстве за вранье, за уклонение от истины били железной канцелярской линейкой. — Как он охотно рассказывал, били непременно по голому заду — так требовала семейная традиция, фамильный ритуал, освещенный опытом предшествовавших поколений.

Я спрашивал себя с недоумением: ну, били его, чтобы не уклонялся от истины, чтобы не врал, так почему же он все равно уклоняется, чтобы не сказать брешет?

Это занимало меня долго и постоянно — поведение людей.

Не надо было очень уж стараться, чтобы понять: не только в нашей семье живут не по полной правде — говорят одно, а делают совсем другое очень многие. Не понимают, что хорошо, а что плохо? Еще как понимают! Иначе бы не притворялись и так тщательно не скрывали свою жизнь от посторонних глаз.

Мне случалось довольно часто бывать у Сашки Бесюгина. Его родители поощряли нашу дружбу, им казалось почему-то, будто я положительно влияю на Сашку. Ко мне в этом доме привыкли и меня не стеснялись. Господи, чего я там только не насмотрелся и не наслушался — у Бесюгиных! Например, Бесюгин-папа принимался объяснять в моем присутствии Бесюгиной-маме, что она может жить, как ей заблагорассудится, но… не за его счет!

— Мне надоело расплачиваться за долги, которые я не делаю, — объявлял папа. И готов был продолжать.

Но развить эту тему чаще всего папе не удавалось: его супруга переходила в решительную контратаку. По ее словам получалось, что Бесюгин-папа редкостный жмот — вворачивает двадцатисвечовые лампочки там, где у нормальных людей горят стосвечовые… он собирает обмылки… готов вылизывать сковородки… Жить с таким человеком невозможно, ребенок тут — не оправдание. Мама обзывала себя трусливой дрянью, раз не решается прекратить свое оскорбительное существование при Бесюгине-папе.

— Пожалуйста! Скатертью дорога! — злым, крикливым голосом отвечал супруг. — Неужели я буду против? Тебе давно пора… именно там твое настоящее место…

Подобные, а то и похлеще сцены между Сашкиными родителями происходили раза три в неделю, если не чаще, и самого Сашку нисколько не волновали. Привык, наверное.

— Не бери в голову, — говорил он мне, когда я как-то пытался выразить свое недоумение. — Психи они, понимаешь?

Но вот однажды в самый разгар очередного словоизвержения в квартиру Бесюгиных забежала, залетела, впорхнула, заскочила — выберите сами глагольчик, который вам нравится, — соседка по лестничной площадке Евдокия Владимировна. Ей срочно надо было разжиться десяткой.

И на моих глазах совершилось форменное чудо. Папа моментально потух. Побелевшее от возмущения лицо мамы приобрело естественный, здоровый оттенок. Бесюгины вкупе сделались самой любезностью, самой предупредительностью.

— Что за вопрос, — сладенько заблеял папа, — нет проблемы! Для вас с удовольствием… Может, нужно больше? Деньги найдутся, не стесняйтесь.

— Если соседи не будут словно родные, — подключилась мама, — как тогда жить? Кто же выручит, кто поможет?..

Нет, пока я был мальчишкой, не любил взрослых. И больше всего за постоянное притворство. И не доверял им.

А вырос, встал на собственные ноги, и произошло что-то странное: гляжу на детишек, вижу бесхитростные, любопытные рожицы и непременно ощущаю горькую тревогу… Это сверх и кроме всех прочих чувств.

При чем тут моя нелюбовь к взрослым? Сейчас объясню. За моим окном — двор, весь как на ладони. Вижу, соседский Вовик тянет на поводке щенка. Прекрасный у соседей щенок — овчарка. Взяли из питомника служебного собаководства. Джек упирается. Конечно, точно я не знаю, какие собачьи резоны заставляют симпатичного Джека припадать на задние лапы и чесать задом по шершавому асфальту. Скорее всего, Джеку не нравится ошейник, но, может быть, допускаю и такое, он не прав.

Вовик теряет терпение. Это я тоже вижу. Ярится, что-то выкрикивает и… пинает малого, добродушного, лохматого пса тяжелым туристским ботинком. Сукин он сын, Вовка. Джек не может тебя так… в рыло ногой, вот ты и куражишься, торжествуешь.

А вырастет Вовка, вырастет куда быстрее, чем ждут его родители, кто тогда окажется под его властью? Чего ждать от человека, пинающего ногами щенка?

Над переправой я потерял на зенитках сразу двух летчиков из звена — обоих ведомых. Мы с Остапенко еле-еле доползли домой: плоскости — в клочьях, хвостовое оперение светится дырками, будто оно из кружева.

Докладываю начальнику штаба: днем на переправу не пробиться. Немцы подтянули столько артиллерии, что такого заградительного огня я лично за всю войну еще не встречал…

В этот момент в землянку командного пункта вошел командир корпуса. У него было обрюзгшее лицо, чаше всего я наблюдал такие лица у летчиков, неудачно проведших ночь за преферансом… Генерал заставил меня повторить доклад и с места в карьер понес:

— Панику сеять?! Не позволю! Война есть война, без потерь не бывает! Тут не коленками чечетку выколачивать надо, а головой работать… думать надо… соображать! Паникеры и трусы в корпусе мне не нужны!

Мне сделалось обидно. Знал я твердо: Абаза — не паникер и не трус, поэтому отважился и перебил командира корпуса:

— Вы можете послать меня на переправу снова, но оскорблять не имеете ни оснований, ни, между прочим, права!

Услыхав мои слова, он будто споткнулся и вроде даже успокоился: