Анатолий Маркуша - Умру лейтенантом

Перед самым обедом позвонил командующий. Его интересовало, что у нас творится в районе полигона? И не дав командиру полка слова вымолвить, объявил: в районе полигона обстреляна с воздуха группа охотников…

Интонация сообщения была, понятно, соответствующая, Выводы, как нетрудно предположить, следовало ожидать тоже не комплиментарные.

Кто мог себе позволить охотиться в запретной зоне, к тому же не в сезон? Браконьеры? Скорее — начальство, и едва ли районное — поднимай выше!

Легко ли услышать — обстреляна группа охотников?! Что стоит, что может стоять за этим сообщением? Есть убитые? Раненые? Вдруг есть, что тогда?

Победителей не судят, говорится. Это на войне не судили, хотя и так случалось: еще как судили. А в мирное время… И сразу представилось: никто не пострадал, но мог пострадать… Снаряды сами не взрываются… их выстреливают сначала и делает это кто-то. Кто? Летчик. В данном конкретном случае в воздухе находился один самолет, один летчик — гвардии старший лейтенант Ефремов. Он — виновник.

Командующему не возражают Как ему объяснить — вы же сами требовали доложить причины невыполнения стрельб и в последней телеграмме пригрозили строго взыскать с виновных. Мы старались выполнить ваш приказ, а теперь, выходит, виноваты…

На этот раз Решетов, кажется, от души пожалел меня:

— Не повезло, так не повезло: кого пугнул! С ума сойти — кого! Молись, хоть не задел… — Очевидно, он знал, кто находился на полигоне, кто пожаловался, какими каналами прошла информация.

— А ведь сезон охоты не открыт, — осторожно заметил я, — и полигон — запретная зона и заявка была подана своевременно.

— Потому и обидно! — Согласился начальник штаба. — Все правильно, а отвечать надо. Диалектика — происшествий без виновников быть не может.

Для чего-то, паи икнув, я сунулся к замполиту, хотя и не ждал от Щусева какой-нибудь серьезной поддержки, все-таки полез:

— Без вины виноватым оказался, что посоветуете делать? — Спросил я подполковника.

— Пока что пишите рапорт…

Очевидно, это мой серьезный недостаток — не умею ставить себя на место другого. Стараюсь, хочу, а не выходит. Ведь если хорошенько подумать: чего я собственно хотел от Щусева? Чтобы подполковник ринулся к командующему, к члену военного совета и стал им объяснять, какое я золото? Сколь несправедливо обвинять летчика, точно выполнившего задание, в том, что какие-то тузы, сами нарушив все правила и даже законы, подставились под огонь? Положим, такой шаг, близкий к проявлению истинного геройства, и мог что-то поправить, а сам я как — ринулся бы в подобную авантюру? Сумел бы довести «схватку» до победного конца?

Требовать геройства от кого-то — легко, самому решаться на подвиг, куда как не просто.

Наверняка, Щусев не из сплошных недостатков слеплен. Скорее я — урод: просто не желаю замечать в человеке ничего доброго. Вроде стыжусь и опасаюсь обнаружить что-то хорошее в моей постоянном оппоненте, чтобы не разрушить такую удобную схему: Батя — хороший, Щусев — плохой; Р. — великолепная, Решетов — так себе. Парень, парень, можно ли весь мир выстроить в две шеренги, и чтобы одна — налево, а другая — направо равняйсь!

Думалось запутаннее и длиннее. Это теперь я вроде конспективно записываю тогдашние мысли. Вспомнились мне все обиды — заслуженные и незаслуженные, все взыскания, недополученные звездочки.

В конце концов спросил себя: почему я должен терпеть? Слава богу, не война, в армии я наслужился, так не пора ли сказать: хватит!

Да — нет. Ноль — единица. Великая штука — двоичный счет! Только как же трудно уложить себя в эту предельную определенность: да — нет, ноль — единица?

Щусев сказал: пишите рапорт. Что он имел в виду, я понятия не имел, возможно считал, что я должен подробно объяснить, как дело было, показать — моей вины в случившемся нет, но я придал его словам иной смысл. Рапорт написать? Советует? И напишу, обязательно, непременно напишу!..

И написал: «Прошу уволить меня в запас. Полагаю, армии я свое отдал, надеюсь в гражданской жизни быть более полезным своей любимой Родине».

Поглядывая на две с половиной ровненькие строчки, любуясь и написанным собой, я думал: все правильно — коротко, с достоинством. Родина — с большой буквы написал. Пусть попробуют придраться! Нет, я даже себе не признавался, меня ведь заботило, а станут отговаривать, предложат повременить, еще раз подумать или вздохнут с облегчением?

Первым рапорт должен был подписать командир эскадрильи — непосредственный начальник.

— Сдурел? — Спросил Батя. — Кому ты на гражданке нужен?

Но когда я размахался руками, доказывая, что больше терпеть не могу, не хочу, не желаю… Он молча взял ручку, пожал плечами и скромненько начертал на рапорте: «Не возражаю».

— Вольному воля.

В тот же день бумага пошла по инстанциям. Командир полка вызвал, велел сесть. Поглядел в лицо и спросил, по своему обыкновению, спокойно:

— Подумал хорошо?

— Так точно, хорошо.

— Может, еще подумаешь?

— Для чего?

— Обиделся, значит? А на кого?

— Какое это может иметь значение? Я ведь рапорт написал, а не жалобу. Прошу об одном — увольте.

— Спасибо за разъяснение, а то я не совсем понял, чего ты просишь. Значит окончательно и бесповоротно: позвольте нам выйти вон? Не одобряю, Ефремов. Летчик ты — нормальный, а амбиции и заносы у тебя — ни в какие ворота. Рапорт полежит пока у меня. А тебе предоставляю такую возможность, — тут он помолчал, поиграл пальцами и стал объяснять, что за возможность собирается мне предоставить.

В гарнизоне, узнал я, ожидается наивысочайший гость. Командир полка дает мне возможность отпилотировать перед гостем. Всякие ограничения снимает: комплекс фигур сам могу определить, высоту тоже. Короче говоря, он давал мне четыре минуты свободы над летным полем и возможность доказать: авиация — это красота и сила!

После полета мне было обещано представление гостю, что давало, как я понял, шанс вытащить «счастливый билетик».

Наверное, лишь очень наивные люди могут рассчитывать на поправку своих пошатнувшихся дел — денежных, служебных, любовных, вообще, — любых — с помощью лотереи. Но искушение вытянуть счастливый билетик велико. Преодолеть его трудно. К тому же свободный пилотаж над аэродромом — как можно отказаться от такого?! День пришел. Мне было отдано на четыре минуты небо и разрешено, даже предписано показать, что я могу.

Снизился я вне видимости с аэродрома, за лесом и над полосой промчался прежде, чем кто-нибудь мог услыхать летит! Знал: это производит неотразимое впечатление — бесшумно несущийся «миг» едва не цепляющий фюзеляжем за бетон. Точно на траверзе сооруженной накануне гостевой трибуны я поставил машину в зенит и, оборачивая ее восходящими бочками — одной, другой, третьей, — полез вверх. Знал: вот когда только обвальный грохот двигателя обрушится на летное поле и это непременно подействует.