Лев Экономов - Под крылом земля

Оказывается, не было. Союзники пытались использовать в качестве штурмовика английские истребители «харрикейны» и американские «тандерболты», но ни те, ни другие не подходили для дела.

— Америка оказалась позади нас? — недоверчиво переспросил Мокрушин.

— А что же тут удивительного? — Полковник нахмурил брови. — Вот я прочту сейчас заявление одного представителя военного министерства США Эдди Рикенбекера. — Полковник достал записную книжку, стал перелистывать страницы. — Он писал о советском штурмовике: «Это наилучший самолет в мире для своего назначения. Ничего схожего с ним нами не было создано. Единственный в мире цельнобронированный самолет… новый самолет, пригодный для любой армии и воздушного флота», — сказал полковник, вставая. — Если все мы будем правильно относиться к делу, тогда нам не страшен враг.

Полковник так и сказал «все мы» и коснулся рукой локтя Мокрушина.

Все тоже поднялись, одернули гимнастерки. Лерман, довольно потирая руки, ловил взгляды товарищей. «Ну вот, видите, как я ловко втянул его в разговор», — говорили его темные блестящие глаза.

Когда Молотков вышел, я спросил Мокрушина, что он изобретает.

— Может, посмотрим?

— Все это условно, — ответил Мокрушин нарочито ленивым тоном. Однако мое внимание ему польстило. — Это только идея, — начал он, развязывая папку с чертежами. — Мне кажется, что мощность реактивного двигателя можно увеличить.

— Интересно!

— Вот, смотрите сюда. — И, ткнув пальцем в чертеж, он с жаром принялся рассказывать о своем изобретении. Объяснял он с пятого на десятое, волновался и все облизывал сухие губы. Трудно было уловить суть его предложения.

Сидевший неподалеку Лерман прислушивался к словам Мокрушина с недоверчивой улыбкой. Механик это заметил и умолк, так ничего толком и не объяснив. «Стесняется», — подумал я и поманил Лермана.

— А куда же девался Брякин? — спросил я. — Может, поищешь?

— Видишь, дело это сложнее, чем ты думаешь, — сказал я, когда Лерман ушел. — Нужно знать физику, химию, математику. Ты что кончил? Учился? Работал?

— Десять классов, — ответил Мокрушин неохотно.

— Ваше приказание выполнено, — доложил Лерман. Рядом с ним стоял Брякин. Он откровенно зевнул и почесал спину.

— Понимаете, — говорил Лерман, передергивая плечами. — Опять застал его за этой дурацкой игрой. Растопырил пальцы на столе и тычет между ними ножом, как пират.

— Уставом, между прочим, это не запрещено, — отозвался Брякин. — И вообще сейчас личное время. Но раз вы звали, я, значит, пришел.

— Хотелось поговорить кое о чем, — сказал я как можно спокойнее. — На одном ведь самолете будем работать. Все мы здесь — экипаж машины боевой. Ну, а если вы, ефрейтор, так заняты, можете идти. — Последние слова были сказаны для того, чтобы Брякин почувствовал мою благожелательность к нему.

— Ну, если вы разрешаете, я отбуду, — в тон мне ответил ефрейтор, вызывающе посмотрев на Лермана. С показной четкостью он повернулся кругом и строевым шагом — чтобы привлечь внимание других — пошел к двери.

Лерман вопросительно и, как мне показалось, укоризненно посмотрел на меня. «Вернуть его назад, значит, не быть хозяином своих слов», — мелькнуло в голове.

— Ладно, обойдемся, — сказал я тихо, чувствуя, что краснею.

Брякин по дороге подхватил под мышку гитару. Случайно (а может, и нарочно) задетая струна издала резкий звук. Кто-то прыснул в кулак, кто-то выразительно кашлянул.

Подчиненные следили за мною, а у меня все слова будто ветром выдуло.

И вот Мокрушин, этот неровный, но, видимо, тонкий человек, пришел на выручку.

— Вы, кажется, насчет моей гражданской профессии интересовались, — заговорил он с наигранной непринужденностью. — Не было у меня гражданской профессии — не решил, кем быть. По этому поводу дома всё спорили. А вот в армии за меня командиры решили.

И понемногу мы разговорились.

Спустя каких-нибудь полчаса мне уже представлялись и приземистый флигелек, в котором жил Мокрушин, и мать его — старая учительница младших классов, мечтавшая видеть своего единственного сына художником. Я мог уже сказать, что Мокрушин неуравновешен, мнителен, хочет стать конструктором, но для этого ему не хватает ни знаний, ни опыта.

«Оказывается, человека не так-то и трудно узнать, — подумал я. — Представится случай — узнаю и Брякина». Но мне и невдомек было, что узнать человека — это еще не значит найти к нему правильный подход, суметь повлиять на него.

Позднее-то я понял, как был самоуверен, но скольких неприятностей это мне стоило…

— Что ж, если действительно твое призвание в технике, — сказал я Мокрушину, — то работай, но начинай с азов.

— Правильно! — воскликнул Лерман, привстав со стула. — Вы помните завещание Павлова? Как он говорит о последовательности в работе, о скромности, о страсти! Если желаете, то я зачитаю отдельные места.

— У тебя, видно, на каждый случай выписка или цитата, — усмехнулся Мокрушин. — Ну, прочитай.

Лерман извлек из кармана брюк объемистый блокнот, в который он записал что-то и во время беседы с Молотковым, пробежал глазами по алфавиту.

— «Изучайте азы науки, прежде чем пытаться взойти на ее вершину, — читал он с таким видом, как будто эти мысли принадлежали ему самому. — Никогда не беритесь за последующее, не усвоив предыдущего. Никогда не пытайтесь прикрыть недостаток знаний хотя и самымисмелыми догадками и гипотезами. Как бы ни утешал ваш взор своими переливами этот мыльный пузырь, — он неизбежно лопнет и ничего, кроме конфуза, у вас не останется».

Лерман почти на память читал письмо Павлова. А я не знал его. Я многого не знал из того, что было известно старшему сержанту, и порой завидовал ему.

«Вот этот будет моей опорой», — решил я.

Несколько раз в комнату политпросветработы заходил Брякин. Я видел, как он, шмыгая носом, украдкой посматривал на нас и, потоптавшись, скрывался за дверью.

— И знаете, Мокрушин, — продолжал Лерман уже доктринерским тоном, — начните-ка и вы с малого. На днях у нас комсомольское собрание о подготовке матчасти к лету. Выступите-ка со своим практическим предложением.

«Ишь ты, куда гнет, — подумал я. — Молодец!»

— Сначала набросайте выступление на бумажке, — продолжал тот. — Потом сядем вместе, подредактируем.

Я поддержал Лермана.

— А знаете, ребята, ведь в нашем экипаже одна молодежь и надо бы назвать его комсомольско-молодежным.

Моя мысль пришлась по душе членам экипажа. Лерман вскочил с места, потирая руки.

— Комсомольско-молодежный экипаж! — воскликнул он. — Эх, рассказать бы о его работе в газете, да рано. Ничего не сделали мы. Но я лично дам информацию в «Крылья Родины», обязательно! Пусть все знают, что такой экипаж существует.