Лев Экономов - Под крылом земля

Полковник ушел, но его снова вызвали на сцену и стали просить, чтобы он что-нибудь спел.

«Вот уж это напрасно, — подумал я. — Командир полка в роли певца-солиста — с ума они посходили».

Но что такое? Он, кажется, соглашается.

— Есть строевая песня у солдат, — сказал полковник. — Ее с уважением поют воины. — И он, нахмурив лоб, запел сильным грудным голосом:

— Хорошие слова, — перебил он себя, — правильные. И я предлагаю спеть всем вместе.

Как пели старую, овеянную боевой славой песню! И командир полка дирижировал этим своеобразным хором — энергично размахивая руками, встряхивая головой.

— Мне придется покинуть вас, — сказал вдруг Кобадзе. Он скосил глаза на Нонну Павловну и приложил руку к груди. — Мне пора на сцену.

Капитан руководил художественной самодеятельностью.

Я тоже посмотрел на Нонну Павловну. Она пела вместе со всеми. Бросились в глаза ее ресницы — пушистые и длинные, будто приклеенные. И вся она со своей красотой казалась мне какой-то неправдашной.

Кончилась песня, полковник не сразу ушел со сцены. Он аплодировал всем, кто пел вместе с ним.

Я почувствовал, что надо развлекать соседку. Но как?

— Понравилась вам песня? — спросил я.

Нонна Павловна удивленно посмотрела на меня, но ее успела ответить: на авансцену вышел Кобадзе.

— Через десять — пятнадцать минут начнем танцы, — объявил он. — Желающие могут принять участие в подготовке помещения.

Вспыхнула люстра. Все потянулись к выходу. Солдаты не медля, точно боялись упустить время, хватали кресла и волокли их к стене.

Мы с Нонной Павловной остались ждать Кобадзе, но он что-то не появлялся.

— Пойдемте попьем, — предложила Нонна Павловна.

— С удовольствием.

Я встал в очередь к буфету, а моя спутница присела на диванчик около стенда с боевыми реликвиями: указами правительства о присвоении летчикам звания Героя Советского Союза, благодарностями от Верховного Главнокомандующего, схемами боевых операций, в которых участвовал полк.

Нонну Павловну, видимо, не заинтересовал стенд. Она с равнодушным видом рассматривала фотографию, где полку вручали орден Богдана Хмельницкого. Этим орденом полк был награжден за операции по освобождению Украины.

Когда я, нагруженный тарелками с яблоками, конфетами и печеньем, подошел к столику, Нонна Павловна была снова с Кобадзе.

«Это, наверно, его возлюбленная, — мелькнуло у меня в голове, — а я-то дурак, размечтался».

Увидев меня, Кобадзе и Нонна Павловна рассмеялись.

— Твоими покупками можно полк накормить, — сказал капитан.

— А я не ужинал. — Мне не хотелось, чтобы Кобадзе догадался, что все это куплено ради Нонны Павловны.

— Правильно говорится: сытый голодному не товарищ, — заступилась за меня Нонна Павловна. — И я тоже проголодалась.

Кобадзе разлил по бокалам пиво.

— Можно к вам? — услышал я сочный голос. Перед нами стоял высокий широкоплечий майор Сливко, не человек — глыба.

— Подсаживайся, — сказал Кобадзе.

Майор опустился на свободный стул, и тот тяжело заскрипел под ним.

— Подождите, не пейте. — В руках у майора появилась бутылка. Мы и не заметили, откуда он ее извлек. Его «пиво» не пенилось в бокалах и было удивительно прозрачно.

— Ваше здоровье! — сказал он и взялся за бокал. Кобадзе пристально посмотрел на майора, но ничего не сказал. Майор перехватил этот взгляд. Склонившись к Кобадзе, он шепнул так, чтобы слышали и мы:

— Пиво пьют за здоровье лошадей и дураков. Мы подняли бокалы.

— Я в общем поухаживаю за вами, — сказал майор Нонне Павловне с той грубоватой непринужденностью, какая возможна только между хорошо знакомыми людьми. — Вы чем увлекаетесь? Яблочками? Возьмите, пожалуйста. А я, в частности, цитрусовыми, — и он отрезал от лимона, как от картошки, толстый короткий клинышек. Пальцы не очень-то повиновались ему — майор был, как говорится, на взводе.

Съев лимон, он неожиданно встал и, поблагодарив нас (а за что, мы и не поняли), направился к соседнему столику, где сидел новый командир эскадрильи — он при-был в полк одновременно с нами, молодыми летчиками.

Коньяк возымел действие: теперь я уже без стеснения рассматривал Нонну Павловну. Любовался наклоном головы, приспущенными ресницами, линией шеи.

«Интересно, знает ли она, что, когда смотришь на нее, жизнь кажется сказкой», — думал я и завидовал капитану.

Мы говорили о художественной самодеятельности, вернее, говорили Кобадзе и Нонна Павловна, а я слушал, не умея вставить слово. Потом я вспомнил, что Нонна Павловна обещала сыграть что-нибудь на рояле. Я попросил ее сыграть сейчас. Она согласилась, и мы прошли в зал, где уже кружилось несколько пар.

— Мне вспомнился старый вальс, — сказала она, присаживаясь на краешек стула у рояля. — Послушайте…

Эту мелодию я слышал в детстве в доме кривого деда Максима, у которого был граммофон — гордость его семи дочерей.

Я снова увидел себя мальчишкой, вихрастым, румянощеким. Моему румянцу завидовали сельские девчата, а квартировавшие в деревне трактористы говорили:

— Эй, Леха, дай-ка прикурить, — и прикладывали самокрутки к моим щекам.

Я был сыном кузнеца и оказывался нужным, когда трактористам требовалась дрель или еще какой-нибудь инструмент, а отца не было дома.

Но если взрослым инструмент требовался время от времени, то сверстникам моим — всегда. Попробуй обойдись без него, когда задумал сделать ветряк над домом, водяную мельницу или модель самолета!

Кузница привлекала ребят и потому, что около нее всегда стояли сельскохозяйственные машины, привезенные на ремонт.

Завидев моего отца, медленно, с заложенными за спину руками поднимавщегося по откосу, ребята заговорщически сообщали друг дружке:

— Дядя Филипп на обед подался.

И мы, бросив свои дела: запруду на ручье, городки, «чижика», — бежали к кузнице. Там всегда густо пахло мазутом, угольной пылью, окалиной и другими запахами, которые так нравились нам.

— Чур моя косилка!

— Дюже хитрущий, косилка у тебя даве была.

— Я сегодня зачисляюсь в трактористы.

Мне больше всего нравилась жатка-самосброска. Приземистая, с широкой платформой в виде крыла, машущими граблями и пружинящим сиденьем, она напоминала самолет.

Устроившись на машинах, мы начинали одну из тех игр, когда ничего не замечаешь вокруг. В каких только заоблачных высях я не бывал, каких не встречал чудес! На грешную землю возвращал окрик отца. Он появлялся обычно, когда страсти разгорались до предела, и, кроме своего голоса, никто ничего не слышал.

Бородатый, в закопченной брезентовой тужурке, с огромным, словно старинный пистолет, ключом за поясом, он напоминал сказочного героя. Отца боялись в селе не только мы, мальцы, но и взрослые. Бабы, укачивая ребятишек, говорили: