Лев Экономов - Перехватчики

«А мог бы ведь и в штопор сорваться», — мелькнула в голове запоздалая мысль.

Потом я выполнял другие фигуры, которые можно было сделать на такой высоте. И всегда я встречался с новым для себя явлением — машина требовала тщательного соблюдения координации и режима скорости на всех фигурах. Она не спешила, когда спешил я, больше того — мстила мне за мою торопливость потерей высоты.

Я достаточно убедился в правоте своих учителей — бой на большой высоте мог провести только опытный летчик.

Проделав все, что требовалось заданием, я взял новый курс.

Подо мной был город. В нем жили люди. Десятки тысяч людей. Но эту жизнь нельзя было увидеть. С высоты каменные громады, выстроенные вдоль лабиринта улиц, казались цветной мозаикой, которую составил какой-то художник.

В нашем распоряжении был целый день и вечер. Мы никогда не были вместе так много.

В этот последний перед Люсиным отъездом день лучше всего было бы остаться у Люси, но Люсина бабушка прихворнула, и нам не хотелось стеснять ее. Так мы говорили друг другу, а глаза наши говорили другое: нам не хотелось стеснять себя.

Сначала мы бродили по городу, дулись друг на друга и не разговаривали. Люся все-таки остригла волосы и теперь была похожа на мальчишку-подростка с торчавшими в стороны вихрами. А ведь я просил ее не подстригаться. Неужели мода оказалась сильнее? Меня это огорчило.

— Ты просто не привык, — улыбнулась Люся. — И вообще мы живем не в эпоху «Домостроя», нужно ли обращать внимание на такие мелочи? Вот надеть на тебя парик, который я носила, и заставить походить хотя бы с месяцок.

Видимо, я был согласен с Люсей, но все-таки сказал, что теперь она не имеет права поступать так, как хочет, — она жена и должна считаться с желаниями мужа. Мне казалось, если я сразу не сумею взять верх, то потом с ней будет ох как трудно. Чего доброго, и под каблуком очутишься, о котором я столько слышал от старших товарищей.

— И муж должен считаться с желаниями жены, — не сдавалась Люся. — Только еще в большей степени.

— А если эти желания неблагоразумны?

— Ну, знаешь… — Люся отвернулась и ускорила шаг, тонкая, по-мальчишески стройная и красивая.

Я почувствовал себя виноватым. В самом деле, ну чего я разворчался, как старик! Стоило ли ссориться из-за каких-то волос. Ведь ока осталась для меня такой же дорогой и близкой.

Я взял Люсю за руку и повернул к себе. Глухо обвязанное шарфом лицо было чуточку скорбным, как у монашки.

— Ты озябла. Не поехать ли к нашему старому знакомому в «Турист»?

— Не хочется. — Она не смотрела мне в глаза.

— Тогда пойдем в кино.

Мне было все равно, какую картину смотреть. Лишь бы быть вместе, держать в руке маленькую, нежную, прохладную Люсину ладонь, пользуясь темнотой, перебирать ее пальцы, гладить запястье и чувствовать, что рядом, плечо к плечу, колено к колену сидит дорогой и близкий человек.

Мы остановились около садовой ограды, обклеенной афишами.

— На какое пойдем, выбирай.

Люся посмотрела кверху и прислушалась. Скопившиеся за день на концах голых веток капли воды замерзли ночью, и теперь, когда поднялся утренний ветерок, березы звенели в тысячи маленьких хрустальных колокольчиков.

Музыка зимнего сада отвлекла наше внимание, и мы, не говоря ни слова, побрели меж деревьев по узкой протоптанной в снегу тропинке.

Это была самая приятная прогулка из всех, какие я помню. Предоставленные самим себе, мы то и дело поворачивались друг к другу и целовались, как бы наверстывая упущенное во время короткой размолвки. Я загораживал Люсе путь, прося выкупа, и получал его в виде поцелуя. Потом такой же выкуп просила она. Мы в этот день скорее всего были похожи на детей природы.

Неожиданно мы снова вышли на старое место.

Это нас страшно развеселило. Снова попросил Люсю выбрать, на какую пойти картину. Она пожала плечами. Ей было безразлично.

Мы посмотрели три фильма. Точнее, присутствовали при их демонстрации. Наши лица были обращены к экрану, на котором такие же, как мы, люди строили, разрушали, любили, ненавидели, смеялись, плакали, но зачем все это они делали, нам было непонятно. Мы не улавливали смысла происходящего, потому что были заняты друг другом, мы без конца вели таинственный, волнующий нас обоих разговор. Мы никому не мешали, нас никто не мог услышать, говорили наши руки, пальцы…

Потом мы зашли в кафе и поели. А когда снова вышли на улицу, было темно. На небе горели звезды, но луна не показывалась. Окна домов смотрели розовыми, голубыми, желтыми и зелеными огнями, они точно дразнили нас, напоминая о том, что у нас нет своего угла и мы не можем сейчас уединиться и принадлежать друг другу.

Иногда мы замедляли шаги или останавливались и смотрели на чужую жизнь, думая вслух, как бы устроили свою.

Я не придавал значения убранству комнат. Я привык жить в помещениях, залитых солнечным или электрическим светом, с белыми стенами и потолками, но после Люсиных слов наша комната представлялась мне такой, какой хотелось видеть ее Люсе, с многоцветными обоями и круглым светлым пятном на столе.

— Чехлы на мебель я не буду надевать, — говорила Люся, замедляя шаги у другого окна. — Это простит. Комната становится похожей на общественное место.

И мне вспомнился зачехленный диван в загсе.

Люся шла и мечтала вслух. Она, казалось, забыла о моем существовании. Но я не обижался, я жадно ловил каждое ее слово, думая о том времени, когда можно будет претворить в жизнь Люсины желания. Они были для меня законом.

В одном из окон за тюлевой занавеской мы увидели молодую женщину с младенцем на руках. Она кормила его грудью и улыбалась тихой материнской улыбкой. Люся как-то сникла и замолчала.

«Она очень неровная, — подумал я о Люсе, — как море. То светится миллионами веселых искр, то хмурится и похожа на холодный свинец».

— О чем ты думаешь? — я сжал Люсину руку.

— Так, ни о чем.

— Нет, о чем-то думаешь.

— Ты, Лешенька, все знаешь. Я по голосу чувствую. Только рано об этом. Я буду работать, учиться. Нужно встать на ноги.

Да, я думал о ребенке, хотя даже себе не хотел признаться в этом.

На вокзал мы пришли за полчаса до отхода Люсиного поезда. Совершенно случайно она попала в тот же вагон, в котором мы, летчики, приехали сюда.

— Уже обратно? — спросил проводник, узнав меня.

— Жену отправляю. Жена едет. — Если бы было можно, я, наверно, просклонял бы это слово во всех падежах. Оно звучало для меня как самая лучшая музыка. — Вы уж помогите жене сойти. У жены тяжелые чемоданы.

— Не беспокойтесь. Довезем и выгрузим. Поставив Люсины вещи в купе, мы вышли на перрончик. Разговор не вязался. Люся посмотрела на небо.

— Помнишь, Леша, я однажды нашла для себя звезду, ты назвал ее Спикой и сказал, что это из созвездия Девы.