Лев Экономов - Перехватчики

Пора уже выполнять последний, четвертый разворот. Но шасси по-прежнему не выпускалось.

Я почувствовал, как по спине пробежали мурашки. «Что-то случилось. Неужели не выпустится? — мелькнула страшная мысль. — Это значит садиться на «пузо».

Я видел, как однажды садился с убранным шасси капитан Истомин. Но это случилось на «иле», посадочная скорость его была вдвое меньше той, на которой предстояло сесть мне. Я видел длинную, вспаханную штурмовиком борозду, начисто снесенные гондолы шасси и пушки, закопавшиеся в земле.

«А что будет с этой машиной и со мной, не защищенным, как на «иле», со всех сторон толстой броней?»

— Что произошло? Почему не отвечаете? Идите на второй круг, — дошел до моего сознания голос руководителя полетов.

— Не выпускается шасси! — доложил я.

Несколько секунд руководитель не отвечал, и эти секунды показались вечностью. Теперь я понял, как бывает тоскливо одному в небе.

— Идите на второй круг. Попробуйте выпустить шасси, — сказал руководитель.

Я попробовал, но безрезультатно. На приборной доске по-прежнему горели три красных огонька, по-прежнему торчали в гнездах «солдатики».

— Доложите, сколько осталось горючего в баках, — снова раздался в наушниках голос руководителя.

Горючего было много, и я мог сделать над аэродромом не один десяток кругов, только был бы толк.

Но руководитель не заставил меня кружить над аэродромом, он велел идти в зону пилотирования и там сделать несколько фигур высшего пилотажа.

Его расчет был прост. Я должен был создать самолету перегрузки, с помощью которых можно сорвать шасси с замков.

И точно, едва я сделал энергичный боевой разворот, как красные сигнальные лампочки потухли, и через несколько секунд загорелись зеленые. «Солдатики» теперь стояли на плоскостях, как часовые на посту.

У меня отлегло от сердца.

— Шасси выпущено! — доложил я руководителю.

Как только самолет остановился в конце взлетно-посадочной полосы, его облепили инженеры и техники. Я не успел вылезти из кабины, а мне уже сообщили причину невыпуска шасси.

Все объяснялось просто. На выруливании в замок шасси попала вода из лужи. В воздухе на большой высоте она замерзла.

— Кто же виноват? — спросил я у техника, довольный благополучным исходом. — Весна?

— Вы виноваты, товарищ командир, — техник вставил предохранитель в головку стреляющего механизма моего сиденья. — Выруливали по лужам, как на глиссере. Вам бы в моряки идти.

Стоявшие на земле техники засмеялись.

Я хотел осадить остряка, но посмотрел на его бледное усталое лицо и осекся… Видно, ему пришлось пережить немало горьких минут. Ведь если бы что-нибудь случилось, его всю жизнь грызла бы совесть. Техник всецело отвечал за вверенный ему самолет. И за летчика.

Осмотрев замок подвески шасси, я сказал технику, чтобы он в следующий раз не скупился и побольше положил смазки в замок. Тогда там и вода бы не задерживалась.

— Так и сделаю, когда вы полетите, — ответил он с иронией.

После Люсиного отъезда я проклинал себя за нерешительность и мягкотелость в тот теплый мартовский вечер, когда мы расставались на перроне. Посадив ее на поезд, я чувствовал себя очень спокойным. «Наконец-то исполнилась моя мечта, — думал я, бодро шагая по пустынным ночным улицам. — Мы поженились. Впереди меня ждет неведомая и, конечно, прекрасная жизнь».

Но уже на второй день я пожалел, что отправил Люсю домой. Ведь мы только на бумаге стали мужем и женой и совсем не познали радость жизни вдвоем. И надо же было отпустить Люсю! Мы могли бы придумать что-нибудь. Ну, например, снять на время комнату в городе.

Каждый по-монашески завязанный платок (и здесь мода брала свое!) напоминал мне о тех часах, когда мы были с Люсей. Ну почему я не продлил эти часы?

Своими мыслями я поделился с Кобадзе.

— Ты сделал правильно. Не надо забывать, что мы приехали не в бирюльки играть. Ваш медовый месяц не уйдет, — Кобадзе подмигнул мне.

— Да ведь одно другому не помешало бы, — пролепетал я, чувствуя, как краснею.

— Уже помешало. Последние две недели ты мало занимался. Я тебя пока не виню, понимаю твое жениховское состояние. Теперь надо браться за дело. Освоение нового требует большой сосредоточенности. Тут, свет Алеша, распыляться нельзя. А то ведь и головы можно не сносить.

Что я мог возразить! Капитан поставил меня на место.

— Теперь налегайте на письма, — продолжал он. — Хорошие письма что встречи.

Тогда я не придал особенного значения его словам, потому что никогда ни с кем не переписывался.

Правда, домой я писал исправно, но делал это, скорей, по сыновней обязанности.

А тут вдруг сел писать Люсе, и нашлись какие-то другие, теплые, нежные слова. Даже стыдно стало, что никогда таких слов не находилось для матери с отцом. Я видел перед собой милый Люсин образ. Я разговаривал с ней, я ласкал ее и целовал так, как никогда не решился бы наяву.

А с каким наслаждением я читал Люсино ответное письмо! Как только выдавалась свободная минута, я доставал его и перечитывал. Оно было послано в конце марта, а получил я его уже в апреле. Целую неделю письмо шло в центр переучивания. Но мне казалось, что оно хранит еще в себе тепло ее маленьких рук с розовыми коротко остриженными ноготками. Потом приходили новые письма.

«Мой милый, мой славный мальчишка! Всего несколько дней миновало, как мы расстались, — писала Люся в первом письме, — а кажется, прошла вечность. Никогда не думала, что буду так скучать…»

От такого вступления даже голова закружилась. Еще никогда никто так не называл меня. Трижды перечитав начало, я пошел дальше.

«…Извини, что задержалась с ответом. Дома навалилось сразу столько неотложных дел, что я просто с ног сбилась.

Впрочем, буду писать по порядку. Проводник, которому ты сдал меня на «хранение», оказался очень симпатичным дядечкой. Сколько хорошего рассказывал о вас, летчиках! Мне доставляло удовольствие слушать его. Между прочим, он сказал, что ты показывал ему мою фотокарточку, чему я была удивлена, потому что никогда тебе не дарила карточки. А ты, оказывается, стащил ее из альбома, когда был у нас. Не знала, что ты у меня еще и воришка. Разорви ее немедленно или лучше вышли мне, потому что я там очень старая и похожа на бабу-ягу.

Дома меня встретили, как водится, охами и ахами. Не знали, куда посадить, чем накормить, советовали отдохнуть, но я стала устраиваться на работу — в тот же госпиталь.

Думала, как оформлюсь, так напишу тебе, похвастаюсь. Но не тут-то было.

Приходит вечером незнакомая женщина, тоненькая, худенькая, горбоносая, — в общем, такая же, как я, пигалица, только постарше и черная, как цыганка. Спрашивает жену летчика Простина. Кроме тебя, никто меня так еще не называл. Это звучало необычно в чужих устах, немножко смешно. Я даже растерялась.