Лев Экономов - Перехватчики

— Пойдемте найдем Лермана, — предложил Мокрушин. — И поздравим его.

Лерман сидел у своей постели, положив голову на тумбочку; ждал начала вечерней поверки. Мы видели, что он расстроен.

— Что с ним? — спросил я у находившегося поблизости солдата.

— Тут один воздушный стрелок обвинил сейчас его в трусости, сказал, что Лерман боится летать, вот и переходит в оружейники.

— Это неправда. И на это не стоит обращать внимание.

— Нет, стоит, — Брякин сжал кулаки. — Этого подлого типа я знаю! Сам он всегда говорит: умный в армии наживется, а дурак наработается. Я сейчас с ним поговорю.

— Подожди, не петушись, — я взял ефрейтора за локоть. — Ты же слышал, как аплодировали Лерману. Еще не хватало тебе, комсомольцу, учинить скандал этому «герою»-асу.

— Ему не мешало бы морду набить.

— Вот-вот, давай, пока не получил билета. По крайней мере, не нужно будет возвращать назад. Ах, Брякин, а ведь только говорили о культуре.

Увещевая Брякина, я гордился им, чуткостью его гордился.

Лерман вдруг поднялся с места и обнял Брякина.

Принято считать, что летчики народ храбрый. Что там ни говори, а в нашей профессии есть риск. Я говорю это не для рисовки, не из желания поднять цену себе и товарищам по оружию.

Летчики привыкли к риску, они не замечают его. А если и замечают — не говорят.

И все-таки каждый год в нашей жизни наступает пора, когда мы все начинаем волноваться, переживать, беспокоиться и даже трусить. Да, самую настоящую трусость.

Это происходит, когда на очередном общеполковом построении начальник штаба объявляет, что с такого-то по такое-то число летно-подъемный состав должен пройти полную медицинскую комиссию.

И боятся все одного: оказаться негодным к летной работе. Боязнь эта имеет под собой почву. С каждым «годом строже требования к летчикам. Малейшее отклонение от нормы — и тебя на время или навсегда отстранят от полетов.

На этот раз предполагалось, что медицинская комиссия будет особенно свирепствовать. Ведь мы перешли с поршневой техники на реактивную. К тому же наш новый врач майор Александрович оказался на редкость требовательным и щепетильным. Он уже дважды собирал летчиков на аэродроме и заводил разговор о нашем житье-бытье. Меня поразило внимание, с которым Александрович осматривал каждого из нас за несколько дней до комиссии, выспрашивал о болезнях в прошлом, о взаимоотношениях в семье, о привычках и наклонностях.

— Черт бы побрал этого эскулапа! — выругался Лобанов, выходя из кабинета врача. — Даже о любовных связях спрашивает, как на исповеди. Приобрели духовного отца.

Ожидавшие приема летчики засмеялись.

— Ну а ты что ему?

— Не успел, говорю, наладить. А про себя подумал: обязательно налажу. После комиссии.

Лобанов даже чтение газет отложил. А с книгой он вообще не дружил. Помню, его даже стыдил Семенихин. Ознакомившись с библиотечными формулярами летчиков, Семенихин увидел, что Николай за время службы в полку взял всего одну книгу — «Повесть о бедных влюбленных», да и ту потерял.

— А зачем их читать? — говорил нам Лобанов.

Лобанов паясничал, но мы все знали, почему он не читал книг. Он берег зрение.

«Хорошие глаза нужны летчику не меньше, чем орлу», — это от него я слышал не один раз. И еще он говорил так: «Наша действительность прекраснее всяких книг. Один мой радиоприемник вмещает в себя все библиотеки мира. Только слушай и запоминай».

Впрочем, Лобанов заботился не только о зрении. Он был прекрасным спортсменом и мог дольше нас крутиться на лопинге.

Когда начальник физической подготовки уезжал в отпуск, его замещал Лобанов. Ох уж и доставалось нам от нового физрука!

Вот и теперь он взял над молодыми летчиками шефство. В десять вечера выгонял всех на «Невский проспект» погулять перед сном, чтобы спали без сновидений, утром проводил с нами физзарядку. К спиртным напиткам не притрагивались, и кое-кто даже бросил курить.

Жены ходили перед мужьями на цыпочках — боялись волновать, а то, чего доброго, поднимется давление. Только жена Пахорова — ихтиолог по образованию, ведавшая каким-то научным отделом на местном рыбокомбинате и сама чем-то похожая на красивую рыбу, — вела себя удивительно спокойно и говорила при встрече с другими женами:

— Нашли, где проявлять волнение. Портить кровь. Ну, отстранят от полетов. Эка беда! Другая работа найдется. Слава богу, живем в Советском Союзе.

— По-моему, пахоровская Адочка даже хочет этого, — сказала мне Люся. — Она все время подчеркивает: «Мой Виталик чудесный организатор, он был в институте профоргом. Ему бы людьми командовать, а не аэропланом».

Сама Люся тоже поддалась всеобщему психозу — боязни, что я не пройду комиссию. Она даже в кровать ложилась, когда я уже засыпал, чтобы, как она говорила с улыбкой, не мешать мне «отходить» ко сну.

Меня это злило. Я готов был взорваться, как бомба, нагрубить Люсе, обвинить ее в холодности. Я демонстративно отворачивался к стене в надежде, что она сама не выдержит. Но она выдерживала и не приходила ко мне.

Однажды под утро я проснулся от легкого прикосновения к волосам. Люся сидела в ночной рубашке и тихо гладила мою голову.

— Бедненький, я тебя совсем замучила, — шептала она, притрагиваясь горячими губами к моему лицу. — И сама измучилась, глядя на тебя. Но потерпи немножко, и потом мы наплюем на Александровича.

Слушая полусонный лепет, я ругал себя, что мог подумать, будто Люся стала меньше любить. Она хотела мне только добра. Я молча положил голову на колени к Люсе и прижался щекой к ее маленькой крепкой груди.

— Ты знаешь, я забыла тебе сказать: к нам вчера приходил Сливко.

— Сливко?! — я окончательно проснулся.

— Да, Сливко.

— Что ему было нужно?

— Нет, ты сначала скажи, ты ревнуешь? — она старалась заглянуть мне в глаза.

— Не знаю. Может быть. Но я где-то читал, что ревность оскорбляет женщину. Это правда?

—. Немножко можно. Иначе женщина может подумать, что ее не любят. Но только очень немножко. Вот так, как ты сейчас.

— Ну ладно. Скажи, зачем он приходил?

— Не волнуйся, милый. Он не пытался ухаживать за мной.

— Второй раз это у него не вышло бы. Теперь я уже не мальчишка.

— Он даже был не один, а с каким-то летчиком. Просил таблицу для проверки глаз.

«Ого, видимо, и этот спокойный, как камень, человек побаивался предстоящей медицинской комиссии.

— У него что-то было раньше с глазами, — продолжала Люся.

— Я знаю. Он поранил их по своей вине осколками от очков во время полета над горами, когда снизился больше, чем разрешалось, и попал в сильный нисходящий поток.

— Ну и вот, он сказал, что хочет потренировать зрение.

— Враки! Он просто хочет заучить порядок букв в строчках, чтобы не провалиться во время обследования.