Лев Успенский - Пулковский меридиан

Севостьянов слушал внимательно то, что переводил Анисимов. Мало-помалу недобрая улыбка забрезжила на его тонких губах.

— Слушай, Анисимов, скажи этому Нэпиру номер второй, — презрительно проговорил он, наконец, — скажи ему… Довольно с нас его болтовни! Дед хоть ушел отсюда восвояси, а внучек… Новое оружие, новое оружие! У них оно было, так вот что мы с ним сделали… А понадобится — завтра сами себе такое же соорудим. Пусть не беспокоится. Зато у нас, — скажи, ежели эта свинка морская дальше своего носа видеть может, — зато у нас есть то, чего им, их классу, не видать, как своих ушей. Не новое оружие, а новый человек! Сердце человеческое новое! У нас новые цели войны есть, новые ее методы… Мир новый растет у нас за плечами! Так плевать нам на все эти новинки, которыми они нас пугают, сколько бы они их там потом ни изобрели. Не боимся мы их… Сами построим, если надо будет… Переводи!

19 августа, в Спасов день, бабка Домна, завязав в платок два или три десятка маленьких яблок-коробовок с собственной полудикой яблони, с утра отправилась в Лугу, в церковь — освятить земные плоды. Фенечка увязалась с нею: надо было итти на почту; она ждала писем и от родителей, и от Женьки, и от Вовы, который писал аккуратнее всех. Без всяких приключений они добрались до цели, сделали все дела, вернулись обратно. Из города пришло одно письмо — от мамы, но «довольно приятное»: Фенина школа была занята под лазарет, начало занятий откладывалось. Фене велели оставаться в деревне до особого вызова.

В тот самый день, 19-го числа, Женька направился в город со специальной целью. У дяди Миши была большая драгоценность — приобретенный с великим трудом еще до революции любимый его баян.

Молчаливый Михаил Лепечев не часто брал баян в руки, но когда он выходил под погожий вечер на скамеечку со своим инструментом, во всех домишках на полкилометра вокруг открывались окна, замолкали голоса… Играл Михаил замечательно.

Холодной зимой девятнадцатого года баян пострадал от морозов и сырости в доме, скажи на милость, — вещь, а капризнее и нежнее иного человека! У баяна отклеились прокладки, осипли некоторые голоса. Другой любитель, конечно, начал бы сам мудрить над леченьем заболевшего друга; Михаил был не из таких.

— Женя! — сказал он, как всегда с трудом, точно выдавая слова по самым строгим карточкам, — вот… Офицерская, угол Пряжки. Василий Петухов. Скажи — от кого. Сделает.

Тогда, весной, Женька отвез баян инструментальных дел мастеру Петухову. Теперь он направился к нему же за исполненным заказом. Направился пешком: на велосипеде уехал куда-то батя.

Василий Петухов был хром и нелюдим, жил на седьмом этаже огромного углового дома. Женьке еще в тот раз понравилось у него.

Окна петуховской комнаты выходили на речку Пряжку, на заводы и на известную Петербургскую больницу для душевнобольных за ней. Теперь они были раскрыты, но в мастерской упрямо держался крепкий спиртовой дух лака, политуры, елового дерева. Ветер играл подвешенными к потолку на веревочках янтарно-желтыми, пузатенькими легкими скрипками. Сталкиваясь, они сухо и пусто пощелкивали. По углам виднелись тучные корпуса контрабасов; лежало несколько огромных сияющих серебром духовых труб. На наружных железных подоконниках можно было разглядеть хитрые петли волосяных силков: терпеливый старик ухитрялся еще время от времени поймать смычковым волосом себе на жаркое какого-нибудь невесть откуда залетевшего в голодный Питер голубя или галку…

Женя сидел на окне, солидно разговаривая о цене. Потом хозяин вышел на минуту, а мальчик остался озирать безграничный простор залива вдали, странные фигуры решетчатых кранов верфи на островке за рекой, пустынную Пряжку, видимую отсюда, как с птичьего полета. Совершенно случайно его взгляд привлекло одно совсем пустяшное явление.

По набережной Пряжки от Мойки шел человек в военной шинели. Он вынырнул откуда-то со стороны «сумасшедшего дома», клиники для душевнобольных. Быстро шагая по пустому тротуару, он то и дело оглядывался, останавливался, бросался вперед, видимо, нервничая, опасаясь чего-то. Можно было подумать (или это только казалось сверху?) — он спасается от незримой погони.

На Пряжке около берега стояли старые баржи, две из них, полуразрушенные наполовину, лежали на берегу. Человек на минуту задержался, потом, еще раз оглянувшись, резко свернул, сбежал с земляного откоса и, проскользнув между двумя деревянными стенками, пробрался к самой воде. Женька вытянул шею: что за чёрт? Очень странная вещь совершалась на его глазах. Маленькая фигурка внизу присела на корточки, в руках ее оказалась какая-то длинная палка — трость или крюк. Этой тростью чудной человечек искал что-то в воде, на дне, под баржей… Вот, видимо, он нащупал это «нечто». Он выпрямился и (Женька увидел это очень ясно) широко с облегчением перекрестился: «Слава богу, тут!..» Что-то похожее на чемоданчик (эх, бинокль бы!) появилось у него в руках.

Человек выудил из воды совсем небольшой, но, должно быть, очень тяжелый пакет и намеревался, слив с него воду, положить его в чемоданчик.

Дальше вытерпеть Женька не мог. Удивив хозяина, только что вернувшегося в комнату, он стремглав выбежал из двери и пустился во двор, на Пряжку. Где он, где? Что выудил? Клад?

«Он» торопливо уходил теперь к Офицерской, к Банному мосту с нарочитой, как показалось Женьке, небрежностью помахивая маленьким баулом. Шел он легко, не оглядываясь, не замедляя хода. Тысячи самых романтических подозрений вихрем закружились в Женькиной голове. «Эх, надо б проследить! Надо догнать. Чёрт! И ни одной души кругом… Побежишь — он заметит. Вот уж это-то не Вовкины игрушки! Да, но как сделать?..»

Внезапно блестящая мысль осенила его. Одним ударом выбив из выщербленной панельной плиты плоский осколочек камня, он лихо поддал его ногой и погнал что было духу вперед по улице. Придумал! Если ты — мальчишка и гонишь, присвистывая, перед собой кусок камня, то можешь кого хочешь обогнать, куда хочешь сворачивать, останавливаться, мчаться. Тебя обругают, плюнут тебе вслед, но никто тебя ни в чем серьезном не заподозрит. Значит, теперь положение изменилось!

Женька быстро съедал расстояние между собой и человеком в шинели. На углу Офицерской тот остановился, посмотрел влево, потом еще быстрее пошел через улицу к Дровяному переулку.

И вдруг Женьку пронзило одно острое, хотя и неясное впечатление: он где-то когда-то видел эту небольшую легкую фигуру в шинели. Да, видел, видел!.. Но кто это был?

Человек шел по Дровяному между заборами пустых складов. Он перешел на другую сторону переулка. В те времена здесь еще стоял на месте нынешнего сквера тяжелый, толстоголовый серый собор Михаила Архангела. Он выходил на Витебскую и Псковскую, а также на Упраздненный переулок.