Лев Успенский - Пулковский меридиан

— Если бы была возможность, Краснощеков, я бы послал сейчас человека туда, в Петербург, — услышал полковник. — И за эти два-три дня я скупил бы, ей-богу, десятки недвижимостей… Вы представляете себе? Какие-нибудь божьи старушки, загнанные большевиками в подвал… Домовладельцы, земельные собственники… Мне говорили, за царский золотой можно было бы купить шестиэтажный дом… А к первому ноября…

— Ах, Аркадий! — сердито ответил второй. — Если бы, если бы!.. Что говорить о том, что еще немыслимо. А я тебе предлагаю реальную вещь. У меня в Волосове стоят два вагона с мануфактурой, с шелком… Представляешь себе, как на него налетят там на другой же день? Здесь они третий год в обносках ходят…

Когда все уже сели на коней, Трейфельд после некоторого колебания подъехал к Родзянке.

— Ваше превосходительство! — вполголоса начал он, пуская свою лошадь бок о бок с генеральской. — Простите меня, но я считаю долгом обратить ваше внимание на крайнюю нежелательность разрушения Пулковской обсерватории. Это как-никак мировая научная ценность. Мне кажется…

Родзянко, рассерженный всем предыдущим, брезгливо сдвинув брови, с некоторым недоумением посмотрел на своего начштаба.

— То есть как это, Александр Эдуардович? Что же я, по-вашему, из-за ихних телескопов должен устроить в этом Пулкове заповедник для красных частей? Как это так — щадить? На войне — так уж на войне… Да и что вас, собственно, беспокоит? Святители-угодники, тут все рушится! Негодяи, варвары уничтожили династию, уничтожают веру, право, священнейшие права… Разрушили собственность. А я буду раздумывать над какой-то будкой с подзорными трубами? Да я, мой друг, сейчас пять ваших тридцатидюймовых телескопов сменю на одну шестидюймовую гаубицу! И еще придачу дам… Бросьте, бросьте людей смешить… — Он махнул рукой, сделал пренебрежительную гримасу, потом вдруг хлопнул себя по колену.

— Ах, понял! Понял! Простите! Я и забыл, что у вас отец был астроном. Ну, батенька, ваши родственники, я не сомневаюсь, давно уже укатили из Пулкова… Ха-xa-ха! Не так ли? А в остальном…

На следующий день — восемнадцатого числа — генерал Юденич приказал 1-му корпусу генерала Родзянки овладеть Пулковской возвышенностью и, спустившись с нее к северу, ворваться в Петроград.

Весь сентябрь и первую половину октября старик Гамалей «работал, как зверь». Он как-то перестал даже на некоторое время интересоваться Вовочкой. Обо всем остальном в мире — нечего и говорить. Этому были важные причины.

Профессор Гамалей почувствовал себя ограбленным. Оказывается, «эти» там на Западе были уверены, что прошлогоднюю Новую в созвездии Орла открыл некий Лейден в Утрехте шестого июня. Ерунда! Ее открыл еще четвертого числа он, Петр Гамалей, в Пулкове! На два дня раньше! Он не мог оповестить об этом тогда же весь мир, но теперь он им это докажет! А раз так, заодно он докажет им и другое. Многое другое!

Настроившись на полемический лад, Петр Аполлонович рванулся в бой заодно и по совсем иному поводу. Он вдруг решился опубликовать давно созревшую в его голове совершенно новую теорию возгорания новых звезд… Считают, что это — следствие каких-то грандиозных столкновений двух небесных тел. Результат прорыва звезд сквозь метеорное облако. Чушь! Дело внутри самих звезд! Да, да, внутри. В особых состояниях внутреннего равновесия, которые характеризуют звезду.

С этого началось. Но его горячность поддержало еще особое обстоятельство.

Иностранные журналы в панихидных тонах писали о «закате» русской науки, о «катастрофе», вызванной в ней большевиками. Русская наука, по их словам, сброшена со счетов. Впрочем, замечали они, были ли в России и раньше ученые? Была ли своя наука? Это не жрецы науки. Это талантливые полузнайки, мечтатели. Рассчитывать на них впредь не приходится. Они увлечены тайфуном гражданской войны. Они оставили свои лаборатории, комиссарствуют у большевиков, как Тимирязев, или служат министрами у белых, как Бернацкий… Они потеряны для науки.

«Ах так? — щурился, читая эти строки, Петр Гамалей. — Ах, вот как? Вы полагаете? Ну-с, ну-с, посмотрим-с!.. Посмотрим, посмотрим, «друзья»…

Старая обида и желчь проснулись в нем. Сто тысяч раз он уже видел это, возмущался этим, разговаривая с «западными коллегами». В их работах, в их журналах, в их энциклопедиях он постоянно наталкивался на одно явление. Поищите там указания на Менделеева. Поинтересуйтесь, много ли говорят о Бредихине. Нуль! Ничего-с! Простите, это свидетельствует о невежестве, но не о нашем, русском, а о вашем, западном. Да-с!

Петр Аполлонович Гамалей редко утруждал себя размышлениями на такие философские темы, как «патриотизм», «любовь к родине» и тому подобное. Он вполне удовлетворялся тем, что просто и без затей, не рассуждая, любил свою страну, как умел.

Если патриотами именовали себя те, кто всех кавказцев презрительно обзывали «армяшками», болгар и сербов — «братушками», а прибалтийские народности — «чухнами», то Петр Гамалей не имел чести принадлежать к господам «патриотам».

Если любить родину означало восхвалять все, совершающееся в пределах империи царя, распевать на церковном «крылосе» (так Петр Аполлонович по старинке именовал «клирос»), пить чай с блюдца и мазать квасом волосы, — в таком роде любовь к родине была не свойственна ему. Людей, «мажущих волосы квасом», он лично ни разу не встречал в жизни, не очень ясно представлял себе, кто это может делать и зачем, но относился к этому занятию с чрезвычайным пренебрежением.

Зато, едва речь заходила о русской науке, о работах наших великих ученых, о смелости и новизне гипотез, созданных ими, он тотчас же, к великому раздражению Валерии Карловны, становился воинствующим русофилом.

Воздавая должное Кеплеру и Ньютону, Леверрье и Ловеллу, он требовал неменьшего почтения к именам Ломоносова, Лобачевского, Бредихина, Струве и сотен других… «Европейская» самонадеянность некоторых западных светил, их полное невежество относительно всего, происходящего в «азиатских странах вроде России», мгновенно доводили его до белого каления.

— Оставьте, милочка моя! — сердито огрызался он. — Знаю не хуже вас! Имею удовольствие пробегать их замечательные справочники! «Мишель Кутузофф, русский женераль, разбитый под Москвой пар Наполеон-ле-гран. Иван Четвертый — русский царь, прозванный «Васильевичем» за свою жестокость!» Наслаждался! Сыт по горло! Мне как-никак в голову не придет написать, что Наполеон прозван Бонапартом за малый рост… Мы знаем ихних знаменитостей, так и они пусть благоволят знать наших…

Теперь, услыхав, какую панихиду по русской науке внезапно запели ее заграничные «друзья», астроном Гамалей, естественно, вскипел.