Лев Успенский - Пулковский меридиан

— Конечно, немыслимо! — отозвался с дивана Лишин, равнодушно рассматривавший потолок.

— Ну так тогда — что же? И Зиновьев, по-твоему, тоже на нашу руку гнет?

— Фу ты, господи! — вспыхнул начвоздухеил. — Да кто тебе, чудило, сказал, что на нашу?! За них, за нас! Экая ей-богу неповоротливость мозгов медвежья! Или — или и середины быть не может! А тебе не приходила в голову такая странная идея, что он, может быть, и не за большевистское Цека, и не за нас, а? Что он нас, конечно, ненавидит и боится, но Москву и Ленина еще во сто раз более? Что они ему поминутно свет в окне загораживают, потому что в глубине души ему плевать на всякие идеалы, на всю политику, а хочет он одного: власти! Кому? Себе самому! Хоть день, да мой! Любой ценой, чего бы она ни стоила! Может быть, он Ленина втайне больше, чем ты, ненавидит…

Лебедев, бывший полковник, ныне инспектор красной артиллерии, посмотрел на Лишина, как бык, которого ударили обухом по лбу.

— Ну, голубчик, ты это что-то уж… тово! Загнул! Не верю!

— Позвольте, Борис Петрович, — осторожно вступился Щегловитов. — Ваше… ваша гипотеза кажется мне… немножко смелой… Ведь этот Зиновьев, он же знаком с их марксистской литературой как-никак! Он должен понимать: это — не шутки! Ну, хорошо, — чудовищное самолюбие, не спорю… Может быть, он в бонапарты метит, как это, простите, не смешно… Допустим! Полная беспринципность, вполне возможно; считает себя этаким Маккиавелли… Но при такой игре ведь это же помимо его воли так на так выйдет, как говорят. Хочет он или не хочет: если он пойдет против Ленина, против их Цека, так тем самым он… за нас станет!

Лишин, скинув ноги с оттоманки, вдруг сел и возвел очи горе:

— Слава богу! — с облегчением вздохнул он. — Поняли. Уразумели! Наконец-то! Да, именно так оно и есть: выходит, что станет за нас. Станет, рано или поздно. И это — главное! Вся их сила проклятая — в единстве, в том, что их Центральный Комитет это действительно мозг и сердце всей их партии, не то, что у других… Расколись они надвое, натрое — наше дело было бы сделано. Значит, мы и должны влезать в каждую их микроскопическую трещинку, расширяться там, как вода расширяется, замерзая, рвать к чертям этот гранит… Зиновьев! Конечно, у меня нет в руках никаких документов (Эх, если б были!)… Понятно, я его не исповедовал, интервью у него не брал… Но Боря Лишин никогда ничего не забывает. Он помнит октябрь семнадцатого. Ленин тогда, — чего уж там, — прямо вперед шел, грудью… А этот «ситуаэн Зиновьефф»? Он сдрейфил, смылся до лясу, отсиживался, выжидая, чья возьмет… Большевики взяли! Ну что ж? Он вылез… примкнул… Власти-то хочется, а к нам податься, у нас ее ему не получить никак… Но примкнул он, я так думаю, до первого случая… Он — трус. Он и нас боится, и их боится, и…

Лебедев мрачно, хмуро все еще глядел на него, потом потянул к себе адское пойло. Все это было слишком крепко закручено для него.

— Не знаю… Не верю! — бормотал он, наливая спирт в стакан. — Этого не может быть!

Лишина передернуло.

— Ах, ты не веришь? — тонким голосом, ласково, с какой-то странной дрожью внезапно заговорил он, и Щегловитова почти испугал этот его новый тон. — Ты не веришь, дружок мой? А хочешь, я тебя сразу уверю? Хочешь, я тебе скажу то, чего ты еще не знаешь? Гы! Что ты?! Юденич не знает. Колчак не знает. За границей не знают об этом… А дорого бы дали, чтобы узнать! Хочешь?

Полковник Лебедев сомнительно повел на него взглядом, потом быстрым движением схватил Лишина за локоть.

— Что? Что такое? — вдруг взволновался он. — Ну? В чем дело? Да что ты меня изводишь, Борис! Ты не чепуши! Это — что фронт-то прорвали тринадцатого? Знаю давно! Чушь: заткнут сто раз… Боря?!

Лишин молчал и щурился, видимо наслаждаясь игрой. Потом, медленно подойдя к двери, он заглянул в соседнюю комнату и плотно прикрыл створки. Такой актер! С нарочитой неторопливостью, видимо обдумывая что-то, он вернулся, сел на диван и поманил обоих к себе пальцем.

— Смотрите у меня!

И Лебедев и Щегловитов двинулись к нему с полной покорностью.

— А что ты скажешь, — не спеша, стараясь продлить удовольствие, начал начвоздухсил шёпотом, вплотную вклиниваясь между ними, — что сказали бы вы оба, дорогие друзья, если бы я вас поставил в известность… М-м-мда… Ну, хотя бы о том, например, что дней пять назад принято решение… Об эвакуации Питера!

Щегловитов открыл рот. Лебедев так резко отпрянул назад, что графин, стоявший на полу, опрокинулся, разбился. По паркету побежала лужа; острый запах сивухи шибанул в носы.

— А что вы мне дадите, господа, — не обращая никакого внимания на это, зазвенел голосом Лишин, нелетающий летчик, — за другую новость? Что, ежели подписан и второй приказик? О том, чтобы — в случае чего! — корабли Балтийского флота не отдавать в руки врага, а затопить в гаванях… Что вы мне на это скажете, а?

Может быть, тридцать секунд, может статься, минуту длилось молчание. Потом полковник Лебедев, плечистый, тяжелый, седеющий, с шумом встал. Он задыхался и положил руку на сердце. На его грубом большом носу вдруг налились синие жилки, клеймо пьяницы.

— Слушай! — хрипло, с отчаянием выдавил он. — Ты… смотри! Такими вещами, брат, не шутят! Это — правда?

— Правда! — слегка пожав плечами, серьезно ответил начвоздухсил.

Тогда Лебедев молча, как на смотру, пошел мимо стола к окну у края внешней стены комнаты. Там, за запыленным стеклом, на той стороне узкой улицы, серела старая Пантелеймоновская церковь, построенная тут много лет назад в честь славной победы российского флота над шведами у мыса Ганге — Уд.

Полковник остановился прямо против окна, в первой позиции навытяжку: пятки вместе, носки врозь. Правая рука его поднялась ко лбу. Глядя на острый шпиль собора, он осенил себя широким крестом.

— Господи! — сказал он сиплым, прокуренным и пропитым голосом. — Господи! Спасибо тебе. Воистину посетил нас! Пошли, господи, владыко! Не отними своей милости! Лиши разума неверных!

Минуту спустя он уже сидел рядом с Лишиным на диване, тормошил его, приставал к нему.

— Да что же ты раньше молчал, Бобинька! Да кто же подписал такие штуки? Ведь это же — конец! Зиновьев? Сам? А ты уверен? Я боюсь верить… Да как же так? Последний матрос сообразит, чем это пахнет! Бунты-то не начнутся? Погоди: а Москва? Неужели Москва им это позволит?

Лишин вдруг прижал ладонь ко лбу.

— Вот этого-то единственно я и боюсь, — просто, без рисовки и ломанья, сказал он. — Если они не рискнут все сделать молниеносно, за свой страх и риск, не испрашивая дозволения Москвы, — тогда — пиши пропало! Тут все на волоске висит. Все решится в ближайшие два-три дня. Мильон различных влияний… Как быстро Родзянко будет наступать от Нарвы (пока-то идут неплохо!)… Как скоро эти рискнут выполнить свой план… Насколько мы с вами сумеем быть на местах в нужную минуту… Эх, чёрт возьми: рискнут они или не рискнут?