Виктор Лесков - Под крылом - океан.

Он угадывал движение ее взгляда с погон на фуражку, в глаза, выше, затем снова в глаза.

— Вы пришли сказать, что она не придет?

— Нет, я пришла к вам вместо нее!

Он стоял перед ней, как перед объективом, свободный и насмешливый. Если робеть перед таким стебельком, то какой из тебя мужчина. Ему нечего было стыдиться или скрывать. Он и вправду был симпатичным парнем: высоким, широкоплечим, светлолицым.

— Девочка, как тебя звать?

— Валя.

— Валя! Не помочь ли тебе носить в школу портфель?

Она волновалась и не сразу заметила его усмешку. Но заметив, смутилась и опустила взгляд.

— Я пришла предложить вам свое общество. И надеюсь, не пожалеете!

Пахарев озадачивался лишь раз в месяц, перед получкой, когда в его карманах гулял ветер. Он тогда читал Пушкина целый день.

Воспоминание безмолвно предо мной свой длинный развивает свиток.

Но тут и он наморщил лоб:

— О чем не пожалею?

— Обо всем! — сказала она.

«О-го-го!» — Теперь Пахарев внимательней присмотрелся к ней. Милая девочка, но только и всего. Лицо загар не тронул: нежная бледность так и осталась молочно-розовой. А ростом она уже взяла, белокурой головкой по плечо Пахареву.

Какой бы зверь ни сидел в нем, но и тот прибрал коготки:

— Знаешь, что? Давай я тебя лучше домой отведу!

— Я не хочу домой!

И тут Пахарев засомневался: а не розыгрыш ли это?

Эта затея со свиданием — одно из развлечений свободного охотника. Нечего было делать Пахареву, вольный ветер правил лейтенантскими парусами, от души наслаждался он открывшимся простором после крепи курсантских казарм.

А со свиданием вышло так. Разбудил Пахарева среди ночи верный друг штурман Борис Кремнев. Они жили в одной комнате гостиницы. Были здесь в командировке. Пригнали один самолет и ждали, когда техники подготовят другой, чтобы отогнать его в свою часть. Надо же случиться такому горю: штурман Кремнев влюбился. Влюбись Пахарев — так тому и быть: затевай большой сабантуй с сочетанием, а у Бориса другое дело. У него незаконная любовь — трагедия. Он уже отсочетался.

Кремнев, видно, только пришел, и первое, что увидел на нем Пахарев, — расстегнутые до конца все три «молнии»: на спортивной куртке, на хлопчатобумажной и на кожанке. Борис сидел на кровати, и видна была майка, худая грудь, прямые черные волосы.

Борис был нескладен и легок, как велосипед. Но пришел он тяжеловатым:

— Володя, не знал я до нее жизни, не знал…

Обычно на разговор Кремнева не так-то легко подбить. Стоит рядом, как тень, и молчит. Час молчит, два молчит, день может промолчать.

— Каждое движение, жест, поворот головы — я любуюсь…

Пахарев не был настроен на лирическую волну и, натянув на плечи простыню, хмуро слушал.

— Чтобы ты понял: вот спит она, а я наглядеться не могу.

Пауза. Скрип койки. Долгие поиски по нагрудным, боковым, внутренним карманам. Спичек не нашел, помял сигарету в худых черных пальцах.

— Как она идет, как говорит, как посмотрит — все, вот все тут, — показал он пятерней на тощую грудь.

Опять поиски спичек. Пахарев не выдержал, подал с тумбочки коробок.

— Никогда не замечал раньше… — И опять о ней.

Борис относился к типу тяжелых людей. Не пьет, не курит, в работе незаменим, но стоит свихнуться на мелочи — и пошел ворочаться, как слон в овощной лавке. Все прошлое — с хорошим и плохим — как бритвой. И теперь вот влюбился. И нацеплялось же всего, как репья на собачий хвост.

— Женись! — У Володи Пахарева никаких проблем. — Любишь — женись! — Прошелся он перед ним свободным римлянином.

Как будто не ведает, что Бориса дома ждут и верная жена, и два сынка-погодка, и разборы, и парткомиссия.

— Жизнь так прекрасна, что лишь глупцы находят в ней трагедии. — Это уж им, Пахаревым, открытая истина. По гуманитарным он ходил в училище передовиком.

Но Борис Кремнев прожил на шесть лет больше.

— Женись… Если бы касалось только меня. А так… — Он покрутил головой, как норовистая лошаденка, когда ей перепадает кнутовищем промеж ушей. — Не знаю, что будет.

И тут его осенило:

— Володя, давай познакомлю тебя с хорошей девушкой!

Пахарев не ожидал такого поворота:

— С ней?!

Борис, кажется, оскорбился. С минуту молча горбился: говорить дальше или не стоит? Но все-таки снизошел:

— У нее сестра есть…

Час от часу не легче!

— Хватит того, что ты там копоть развел.

— Я бы другому не предложил. Такую нечасто встретишь.

— Из пансионата?

— Зачетку ее листал. Два курса — и ни одной четверки, — несгибаемо продолжал он. — Школа с золотой медалью!

— Представляю, что там за жар-птица!

— Твоим шалашихам перед ней и не ходить. Понял?

Мало того что на вкусы стал наступать, так еще и с метафорами!

А взглядом как на острогу Пахарева нанизывает.

— Ну и пусть с ней идейные ходят. А мне — «тьмы низких истин!». Понял?

— Все! — с сырой хрипотой отозвался Кремнев.

«На этом мы надолго отговорили!» — натянул Пахарев на ухо простыню. Привычка с детства: пока не укроешься с ухом — не уснуть.

Кремнев, выказывая предупредительность, пошел выключить свет: спи спокойно, дорогой друг! А потом в темноте долго сопел над ботинками, развязывая узлы на шнурках, пошебуршал одеждой, развешивая все по вешалкам. Аккуратность у него была как болезнь: иногда приводила Пахарева в ярость. Уже улегшись, все-таки сказал свое:

— Полжизни смотришь на авиагоризонт, полжизни — на ножки официанток в столовой. Посмотрел бы хоть раз, какой должна быть жена!

Тон, ударение это на слове «жена» означали, что Пахарев круглый идиот: счастье плывет в руки, а он и пальцем не шевельнет.

«Эк его разморило! Любовь — одна из сестер глупости», — на сон грядущий утешил себя Пахарев.

Однако утром он проявил командирскую мудрость:

— Борис! Только ослы не меняют своих решений! Я хочу встретиться с ней, как ее, сестру-то!

— Ира.

Не стоит заблуждаться насчет искренности Пахарева. Никаких видов у него на Иру не было и не могло быть. План его был жесток и коварен: развенчать возлюбленную Кремнева. Самым любимым занятием Пахарева в свободное от службы время было развенчивание идолов. И Ира — только средство.

— Только не надо нас сводить! — Даже в этой ситуации не принял Пахарев тривиального варианта знакомства. — Я приду к «Мечте» в двадцать двадцать три. Не в двадцать, не в двадцать тридцать, а в двадцать двадцать три. Мы должны узнать друг друга.

Но увы! Жестокие игры приходилось откладывать. К Пахареву вместо Иры пришла девчушка с благоговением в глазах. Пахарев по натуре был инертен, тяжело перестраивался. Ясно, что вечер испорчен и самое лучшее, по его размышлению, просто отвести девчушку домой. И точка всем ребусам.